Призвание - [54]

Марфуша же, дурочка слободская, та и вовсе плела несуразное, что никаким там не волком, а черным вороном обернули, потому как тем самым утром шла она за водой на колодец мимо избы Лубковых, и прямехонько над ее головой пролетел черный ворон, просвистел своими крылами, — агромадный такой, с ероплан… Пролетел — и голосом самого Кузьмы Иваныча каркнул, чтобы скоро его не ждали, что он далеко, к холодным краям полетел.

Да добро бы один Лубков! Вместе с ним в ту же самую ночь из села вдруг исчезли еще два его обитателя — парторг артели Заварзин и предисполкома Пахотин. Исчезли таким же непостижимым образом, и о них по селу ходило немало догадок и слухов. Но все это были, конечно, бабьи досужие разговоры и глупые сплетни. Сами же мастера, которые здравый рассудок не потеряли на почве религиозной, благоразумно помалкивали. Знали, конечно, они всех троих как облупленных, вместе росли с молодых ногтей, каждое слово их, каждый их шаг были у всех на виду, — откуда бы взяться греху?! Да гадюкой вползала в башку поганенькая мыслишка: а что, ежели вдруг?.. Ведь человечья душа — потемки. Зря бы не взяли, властям-то оно виднее, власти — они лучше знают, кто должен исчезнуть, а кто оставаться жить…

Досекина беспокоило то, что вскоре же вслед за ними и точно таким же таинственным образом исчезли из общежития два старшекурсника. Студентам, кто видел это исчезновение, велели молчать.

2

Агния Вячеславовна мужа одного на собрание не отпустила, а, укутав его потеплее, навязалась сопровождать.

Привела, наказала сидеть в зале одетым, присовокупив, что будет ждать его у технички, а если с ним вдруг станет плохо, то пусть он об этом ей тут же даст знать.

По коридорам толпились кучками мастера, раскланивались с Досекиным и его половиной. Слышались разговоры:

— Как дела-то, Михалыч?

— Как в бурю на корабле. Тошнит — а плыть надо…

— Ха-ха-ха-ха… Верно сказал! Тошнит, а плыть надо… Верно!

— Вам-то што, мастерам, вам и ветер в зад, хоть каку-никаку работенку отышшут. А вот в подсобных цехах — там хоть репку пой…

— А все из чего? Все из того, что на заграницу нашу продукцию прекратили. Надо дешевше ее выпускать — а как?..

— То-то и дело! Павлуха Варилов вон на стекле приспособился.

— Это как — на стекле?

— А так. Пишешь все так же, как на коробке али на пластине, токо в обратном порядке. Начинаешь с оживок, с движков, с орнамента, а потом уж и делаешь роскрышь. В цвете закончил — делай белильную подготовку, а опосля — черный лак.

— Варилов давно уж так пишет. У Долякова Ивана немало работ на стекле — и дешевше намного, и вроде бы смотрятся…

— Смотрятся-то оне, может, и смотрятся, токо матерьялец-то больно хренов: чуть что — дзынь! — и вся работа насмарку…

— А тебе-то какое до этого дело? Деньги платят, а там хоть трава не расти!..

— Главное, чтобы сердито и дешево.

— Вот-вот!

— Об чем разговор, мужики? Собрание сегодня об чем?

— Да все об этом же самом!..

— Начальство наехало, говорят, сам председатель Союза художников прибыл.

— Гонорев, што ли?

— Он самый…

— Ни разу не был — и вдруг…

— Приспичило, видно.

В одном из углов, сбившись в тесную кучку, курили несколько мастеров помоложе. Там слышался смех. Всех потешал историей, будто бы приключившейся с Доляковым, Пашка Блаженов — рассказывал, как Доляков приглашен был в столицу, аж к самому писателю Горькому. Явился в подшитых валенках в самую что ни на есть распутицу, с саквояжем фанерным. Стучит — а его не пускают, рано еще. Магазины все закрыты — куда деваться? Садится в первый попавший трамвай и — куда повезет… Уперлись в реку. «Вылезай, дальше трамвай не поедет!» Вышел на берег, глянул — ёшь твою корень! Весь берег каменьем усыпан, голышом этим самым, всё гладенькие да ровные, будто бы кто для него по заказу обтачивал. Набивает Иван тем каменьем свой саквояж, стал подымать — не осилит. И выбросить жаль. Ну, попер сколько смог, трамвая стал дожидаться. Час ждет, другой… Люди обедать идут, а трамвая все нет. Он тогда саквояж на ремень, за спину кинул — и пешком через всю столицу. Шагает, каменьем гремит. Милиционеры свистят, трамваи остановились, прохожие оборачиваются: что, мол, за чудо такое?! На улице март, ручьи, а Иван в своих валенках… Ну, разыскал тот дворец, снова стучит. Ему открывают. «Можно?» — «Теперь, — говорят ему, — можно, давай заходи, хозяин проснулся, спрашивал…» Шлепает в мокрых катанках по паркетам по этим, саквояжем своим грохочет и следы за собой оставляет на чистых полах. Ему говорят: «Гражданин, вы бы катанки ваши в прихожей оставили, в их не положено здеся!» А Иван: «Ну, — говорит, — и порядочки тута у вас! Подтереть за мущиной некому… Чай, есть в этом доме бабы-то, дак пущай подотрут!» — Пашка похоже передразнил Долякова, выпучил недоуменно глаза.

— Хо-хо-хо-хо… Ну и загнул!

— Ничего не загнул, вон хошь самого Долякова спроси!

Доляков стоял тут же, дымил цигаркой и, слушая всю эту историю, что рассказывал Пашка, его ученик, дергал усами, щурился, восхищенно качал головой: ну и здоров загибать, стервец!..

Случай такой с ним действительно был, когда он семье заместо гостинцев привез чемодан голышей этих самых. Только привез их не из столицы, а с берега Крыма, куда артель его отдыхать посылала. Потом он на этих камнях делал дивные росписи.