Призвание - [57]

Когда он закончил, в зале стояла гробовая тишина. И в нее, словно в омут, канули председательские слова:

— Вопросы к докладчику будут?

Собрание немо молчало. Но стоило лишь предложить задавать вопросы в письменном виде, как зал снова ожил, вопросы посыпались, словно горох из худого мешка.

Что понимать под новым, реальным, стилем, что он означает? Совсем ли художникам отказаться от старого стиля, или какой-то процент сохранится? Когда повысят расценки, когда обеспечат работой подсобные цехи, когда прекратится копирование с открыток, писание ковриков, вывесок. Как с уценкой уже готовой продукции, с обеспечением договорами. Как будут использованы в дальнейшем мастера-портретисты, монументалисты и книжные графики, что дальше будет с керамикой, с муфельной печью?.. Вопросов сыпалось столько, что пожилые стенографистки едва поспевали записывать.

Афронтов что-то черкнул решительно на клочке бумаги и сунул клочок Плетюхину. «Пусть подают в письменном виде!» — пробежал глазами Плетюхин и, утихомирив разбушевавшееся собрание, объявил об открытии прений. Но на его обращение, кто просит слова, зал вновь замолчал.

— Давайте, товарищи, поактивнее… Ведь сами себя задерживаем!.. Ну, кто же первый начнет?..

Под рукой у него был список, составленный накануне Ухваткиным, но начинать с него не хотелось.

— А с места можно? — послышался голос.

Плетюхин взглянул вопросительно на Афронтова. Тот недовольно нахмурился: «А трибуна на что?..»

— С места нельзя. На трибуну прошу!

Меж лавок, сердито топорща усы, с решительным видом пробирался Иван Доляков. Взошел на трибуну, потеребил растрепанные усы, плоской худой ладонью проехал по отрастающей шевелюре.

Зал глядел на него с выжидательным любопытством: ну, этот сейчас понесет!..

Выступать Доляков не умел, говорил он обычно путано, сбивчиво, перескакивал с одного на другое, но в нем всегда жил боец, непримиримый и яростный, вечно с кем-то сражающийся, когда дело касалось дорогих ему убеждений.

— Вот тут говорили и даже в журналах писали, — начал он едва слышно, — что мы здесь с каким-то уклоном, что мы не подходим к действительности и надо, мол, нашу окраску менять…

— Громче! Не слышно тебя ничего…

Доляков глянул в зал, помолчал и неожиданно резко повысил голос:

— Нам уж не раз приписывали другую окраску, но нам кулацко-поповская линия не подходит! Мы все собрались тут трудящие, которых жестоко сплоатировали хозяева, а в результате мы сами смогли переделать их отжившее ремесло в нужное пролетарьяту искусство!..

Помедлил секунду-другую, потеребил усы.

— Еще говорили, икона, иконный стиль не подходит… А разве же пахнет от нас иконой? Чей это нос тут унюхал?! Мы, можно сказать, жизнь ей новую дали, иконе, искусство, а вы…

— Крой их, туды иху мать, сыпь им жару под хвост, Иван! — послышался Гришкин пропойный голос из зала.

Нахмурив густые нашлепки бровей, нацелившись в зал острым глазом, Афронтов слегка привстал — рассмотреть, кем сказаны эти слова.

— И всыплю! — грозно топорща усы, пообещал Доляков. — Но здесь я должен слегка отклониться от своего основного вопроса… — И продолжал, понижая голос: — Некоторые думают, что Советская власть не охраняет наше искусство, будто оно оказалось ненужным и даже вредным и что она об нас не заботится… Мое же личное мнение — все разговоры такие неверны! Хоша бы взять мастерские… Ведь помните, как начинали, — в сарае холодном сидели! А теперь вон какие у нас мастерские, цельных три двухэтажных дома, живи не хочу… Трудно было, конешно, сначала, но теперь положение наше как в личной жизни, так и в искусстве сильно меняется…

Подергал усы, помолчал, собираясь с мыслями.

— Я вот, когда был в Москве, антирелигиозный музей осмотрел. Он разъясняет документально, как религия запугивала массы. Вот и нас так пытаются запугать… — Он взглянул на Афронтова. — Я сам сколько видел в Москве заместо старых домов, как там воздвигаются общественно полезные постройки, как заместо отжившего возникает новое. У нас строятся не ночлежки, где человек дышал душным подвальным воздухом, а дворцы и дома, где человек может дышать свободно. И тут же музеи, картинные галереи, которые не уничтожают, не трогают, а в которых сохраняют прежнее искусство даже в лучшем виде, чем это было до революции, а в Третьяковской — там даже наши иконы хранят… Это как?! Почему их Советская власть не нарушает и даже не трогает?.. А в музее в Останкине был, — там тоже все старое искусство содержится в должном порядке…

— Ближе к делу! — заметил строго Афронтов, все более хмурясь. — Есть конкретный доклад, обсуждайте его!..

— А я и так к нему близко, ближе уж некуда! — ответил ему Доляков. — Некоторые думают, что при Советской власти жить мы должны в каких-то громадных каменных ящиках, сообча, спать на казенных нарах, под одеялом под обчим, одеваться в суровые одёжи, питаться хлебом и кукурузой и все водушевленное и неводушевленное превратить в геометрический стандарт… Не знаю, кому здесь такое нужно, мое же личное мнение — что все это только одни разговоры. Меня в такой коммунизм и силом не затащишь, я в него не пойду, хоть на веревке тащи, потому как не принимает душа. Лично я в другой коммунизм верю, это когда человеку полный простор жизни даден, когда он так начинает жить, чтобы запела душа. А то получается вроде как стадо: куда погонят, туда и иди…