Призвание - [26]

Меняло свое обличье село. Один за другим исчезали старинные домики-теремки с островерхими крышами, с резными крылечками и наличниками, главная сельская улица одевалась камнем, а население, особенно знатные мастера, зажило в крепком достатке.

Не обидел, конечно, хозяин и самого себя. На углу Ильинской и главной улиц, чуть ниже базарной площади, отгрохал себе он каменный, в два этажа особняк, обставил мебелью красного дерева, устлал дорогими коврами, увешал его зеркалами, хрустальными люстрами, обзавелся орловскими рысаками для выездов, гордился своим собранием картин и редких старинных икон.

Фрязь все больше теснила старинный иконописный пошиб, и потому Сарафанов держал у себя мастеров, годных работать икону способом живописным. Но рынок вдруг породил острый спрос на икону старинную, писем строгановского и новгородского, и особенно на оригинальную, подписную Стал Сарафанов держать тогда наряду с фрязистами и «подстаринников», специалистов по мелочному письму.

В иконное дело все больше внедрялась машина. Фирмы консервных жестянок Жако и Бонакера в Москве, наиболее оборотистые, занялись фабрикацией мелких печатных икон на бумаге и жести. Штамповка сильно сбивала цены, икона ручной работы стала все менее ходовой.

Дабы сохранить старинные иконописные традиции, в начале нового века высочайше утвержденным Комитетом попечительства о русской иконописи учреждались в иконописных селах особые мастерские-школы. Учредили такую и в Талицком, и теперь уж разве что старики помнили те времена, когда икона писалась одним человеком.

Церковь, создавшая иконописца, раздробила его искусство на части, мастера превратила в ремесленника. Появились в иконном деле доличники, личинки, грунтовщики, позолотчики, даже подписывальщики икон. Единый процесс писания иконы был вытеснен ремесленным разделением труда, работа художника-мастера стала фабричной, казенной…

Не избежало вырождения и Талицкое, от искусства которого оставалась одна лишь традиционная, очень высокая техника.

Сашка любил библиотечную тишину, тесно набитые книгами стеллажи, портреты великих писателей и художников по стенам. Выбор книг был богатый. Говорили, что множество книг библиотеке было подарено Горьким, имя которого и носило училище.

Нравилось переворачивать в тишине страницы из пожелтевшей плотной бумаги, рассматривать репродукции со старинных икон, чувствуя, как понемногу отходят в тепле закоченевшие ноги, и ощущать совсем рядом, за стеллажами, присутствие милой, красивой женщины.

Евгения Станиславовна говорила, что только ему одному позволяет брать редкие книги с собой, уносить в общежитие. «Только, пожалуйста, там — никому!.. И не задерживайте, прошу вас. Как только прочтете — сразу же и возвращайте. Можете прямо ко мне на квартиру. Я вас чаем там угощу с вишневым вареньем, послушаем патефон, — с улыбкою говорила она. — У меня есть чудеснейшие пластинки — Козин, Юрьева, Церетели… Так что вы не стесняйтесь».

К ней заходили порою ребята со старших курсов. Чаще других заявлялся Бугаев, с крутою стрижкой под полубокс на срезанном плоском затылке, с коротеньким падавшим на лоб чубчиком, с торсом борца, с накачанными двухпудовиком мышцами и с сонными похотливыми глазками. В его присутствии голос Евгении Станиславовны становился особо журчащим, воркующим, и это Сашке не нравилось: ну зачем она так?

Однажды Евгения Станиславовна обратилась к Сашке с вопросом: «Саша, я все хочу вас спросить… Вы позволите вас называть Сашей? Спасибо, мне ваше имя так нравится… Я хочу вас спросить: скажите, у вас есть девушка?»

Сашка ужасно, до жаркого пота смутился, весь залился краской. «Ах, вы совсем еще мальчик! — проговорила она, улыбнувшись, и сразу же погрустнела. — Счастливое время, завидую вам. Знаете, как я завидую!..»

Чему в нем завидовать, он не понял. Она вон какая, а он… Он знал, что она разошлась с мужем, осталась с маленькой дочкой, снимает отдельную комнату. Он, еще не познавший женщин, много и часто последнее время думал о ней, не понимая, как можно было мужу ее уходить, когда он сам, Сашка, почитал бы за счастье любить такую вот женщину. Удушливо покраснев и покачав головою: «нет», он был не совсем перед нею искренен. В третьем классе еще была у него симпатия, пышноволосая полненькая одноклассница, от которой так хорошо пахло всегда ситным хлебом. В пятом влюбился отчаянно в круглолицую хохотушку, дочку директора школы, в шестом — еще в одну, в семиклассницу, у которой были по-женски округлые руки и красивые, с поволокой глаза, постоянно словно бы полупьяные. Но все это было давно и прошло, не оставив следа. Да и предметы его любви едва ли подозревали об этом.

Здесь же, в училище, на одном из уроков к нему подсела вдруг незнакомка не с ихнего курса, в шуршащем шелковом платье с глубоким вырезом, в котором виднелись начала грудей, что в старинных романах именовались лилейными, с тонкой цепочкой из золота на стройной точеной шее, и, разложив на мольберте тетрадку, стала записывать лекцию.

Оказалась она женою искусствоведа Мерцалова, приехала из Москвы вместе с ним. Замужество помешало ей кончить десятилетку, и здесь вот наверстывала упущенное.