Призвание - [24]

Всю осень была непролазная грязь, а камаши его прохудились, давно уж просили каши. Он с нетерпеньем ждал снега, мать обещала к зиме выслать валенки. Снег давно уже выпал, а валенки все не шли. Вместо них получил он письмо. Знакомыми неустоявшимися каракульками, без запятых и без точек (бегала в школу всего две зимы) мать писала ему, что отец снова взялся за старое — пьет, дерется и безобразничает, пьяный ее с ребятишками выгоняет на улицу, ночевать не пускает…

«Купил на Октябрьску на празник вина сам пришел уже выпивши дома добавил то и дело прикладывался к вину и все ко мне приставал почему я молчу а вечером надавал опляух я на другой день встала и у меня голова разболелась до не возможности весь день лежала а он все сосал вино и опять приставал ко мне что ты лежишь высосал все не хватило пошел еще выпил поллитру и меня с ребятишкам стал выгонять на улицу хотела тебе мой милой сапоги высылать а он все деньги пропил хочу покупать хоть старые все тебе потеплее там будет.

Милой сыночик учись хорошо учителей своех слушайся плохому оне не научат а об нас не расстраивайся и об ём дураке как он был так и есть горбатова видно одна могила исправит…»

Он отложил письмо.

С самого детства, сколько он помнил, отец постоянно бил мать. Бил неизвестно за что. Дверь запирал на крючок, их, мелкоту, загонял всех на печку и принимался ее истязать. Бил сперва кулаками, но быстро зверел, сбивал ее с ног и принимался охаживать сапогами. Бил беспощадно, по чем ни попало. «О-ох, милой, не надо… Невиноватая я… Господи, ведь убьешь!.. Робятишек-то хоть пожалей, оне-то при чем?!» — выла она не своим, грубым и страшным голосом. А они на печи, вторя ей, принимались дружно реветь от непонятного, дикого ужаса.

На крик прибегала жившая рядом бабушка, стучала неистово в дверь: «Открывай, ирод, изверг!.. Не смей ее бить, издёватель, мучитель ты эдакой!.. Вот я чичас отца позову, он те пообломает бо-ка-те…»

Бабушки он боялся, звал ее «маменька», но еще пуще боялся отца. Тятенька был горяч, на руку скор, мог порешить на разу в горячке. Отец распахивал дверь и сразу же уходил. Бабушка же врывалась к ним в избу и принималась их утешать, ребятишек, снимать всех, зареванных и дрожавших, с печи, готовить примочки для матери, укладывать мать в постель.

Изумляло, как, почему отец, жестокий и злобный дома, держался всегда осторожно, трусливо среди мужиков. Как-то в пьяном застолье его ударили по лицу калошей, ударили ни за что, а он не только не попытался дать сдачи, а, жалко скривившись, заплакал. С тех пор он, Сашка, и потерял уважение к родителю.

Обуреваемый разными мыслями, он сразу же сел за ответ. Писал горячо и долго, исписал полтетрадки…

Да, плохо все было дома, и это мешало учебе. Но надо же было и осуществлять ту программу, которую он сам для себя наметил и по которой дал себе слово закончить училище раньше других.

Сразу же после занятий, сбегав в столовку, он возвращался в училище, шел в канцелярию, где размещалась библиотека, а красивая секретарша, Евгения Станиславовна, заодно исполняла обязанности библиотекарши. Заходил и стоял какое-то время возле дверей, переступая сырыми камашами и простудно шмыгая носом.

Евгения Станиславовна, занятая своими бумагами, замечала его не сразу. Но вот наконец она поднимала красивую голову от бумаг.

— А, это вы, — произносила она с милой своей улыбкой. — Чего же вам дать почитать на сей раз? Древнюю Грецию вы прочитали, Византию просматривали. Египет, Крито-Микены… Разве из Возрождения чего?

Сашка несмело прокашливался:

— Мне бы о здешних лаках…

— Здешние лаки — они тоже разные… Что вас интересует: история? как создавалась артель?

— Угу.

Она шла к стеллажам и доставала внушительный фолиант:

— Вот, почитайте.

Он брал у женщины книгу и, ощущая в руках ее приятную тяжесть, удалялся за стеллажи, где у окна был поставлен маленький стол с керосиновой лампой на нем, и там открывал, словно ставни, тяжелые твердые корки.

…Талицкое, по летописным свидетельствам, существовало еще до пятнадцатого века. По местному изустному преданию, население его во времена татарского ига бежало из городов и селений владимирско-суздальской земли от татарских погромов в дебри лесов, в глухие волжско-окские боры, в сторону от торговых путей и судоходных рек, в места недоступные, крепкие и долго жило своей обособленной, замкнутой жизнью. Оно-то и занесло сюда, вероятно, иконописное рукомесло.

Со временем между Окою и Волгой обосновались целые гнезда иконописцев. Иконным делом начали промышлять и люди мирские — посадские люди, мещане, крестьяне, светское духовенство. Работали целыми семьями, передавая рукомесло по наследству.

Летопись же свидетельствует, что село первоначально принадлежало князьям Талицким. По прекращении их рода в пятнадцатом веке село перешло в казну. В царствование Петра Первого село это было пожаловано Ивану Бутурлину за московское осадное сидение королевичево и принадлежало роду Бутурлиных вплоть до отмены крепостного права.

Промыслом иконным таличане стали заниматься рано. Еще в грамоте 1667 года говорилось, что наряду с Холуем и Кинешмой, писавшими иконы