Призвание - [18]

Сашка ждал, обмирая, весь напрягаясь нутром, что скажет директор и о его работе, но тот даже не упомянул и фамилии Сашки, будто его тут и не было.

2

С тех пор начались страдные дни.

Учились сначала азам: как держать карандаш (постановка руки), как сидеть за мольбертом (посадка). Долгое время весь курс без конца выводил на бумаге круги, параллельные линии и овалы. Это же продолжали и после занятий, придя в общежитие. Надобно было так набить свою руку, чтобы прямые получались строго параллельными, круги же и эллипсы — замкнутыми с одного движения руки.

Кто-то занес легенду о неком Евграфе Сорокине, полумифическом рисовальщике, будто бы начинавшем рисунок фигуры с большого пальца ноги и рисовавшем затем всю фигуру, не отрывая карандаша от бумаги. Был тот Евграф знаменит еще тем, что одним движением руки мог начертить идеальный круг, а затем поставить в нем центр точно посередине. И вот в общежитии, каждый в своем углу, вычерчивал сотни кругов, бегая проверяться к столу единственным на всю комнату старым расхлябанным циркулем.

Параллельно с «рукой» ставили «глаз». Усваивались понятия «горизонт», «картинная плоскость», «центральный луч зрения», «вспомогательные линии» и «точки схода».

…В аудитории сосредоточенная тишина, слышится лишь шуршание остро отточенных карандашей по бумаге. На фоне белой стены натюрморт. Перед глазами у каждого белый лист полуватмана.

Как, с чего начинать?

Взгляд на предметы. Внимательный, долгий. Затем — на бумагу. Первое прикосновение жала остро отточенного карандаша к слепой ее плотной поверхности, осторожное, робкое. Первая паутинка линий, смутный намек на форму… Словно кузнечики в знойный день, сухо стрекочут карандаши. Идет построение и компоновка. Определяются плоскости, что параллельны картинной, и плоскости, уходящие в глубину. Ищутся точки схода, линии пересечений, темная паутина вспомогательных линий все разрастается…

Надо прорвать слепую, словно бельмо, ровную плоскость бумаги, чтобы на ней появились и приняли нужную форму предметы, стали существовать объемно, в пространстве, были окутаны воздухом.

Каждый стремится прочувствовать форму, увидеть не только ее переднюю, но и заднюю, недоступную глазу поверхность. Кто-то встает и идет к натюрморту. Подходит вплотную, заглядывает за него, стараясь запомнить то, что невозможно увидеть с места. Между рядами мольбертов неслышно ходит преподаватель. Остановится за спиной, посмотрит. Обронит порой замечание. Вот и у Сашки остановился, Сашка уже ощущает затылком его внимательный взгляд. И от этого почему-то немеют, вяжутся руки.

Сзади же падает четко одно только слово:

— Дикобраз!

Сашка не понял.

— Дикобраз, говорю, получается.

И отошел.

Сашка взглянул на рисунок… И верно! Столько настряпал вспомогательных линий, что на бумаге не куб, а натуральный дикобраз.

— Разберитесь в рисунке! — бросает кому-то.

— Не срисовывайте, а рисуйте! — Это он Суржикову. — Учитесь смотреть на натуру, а не на свой карандаш.

Подходит к девчатам:

— Не надо, когда рисуешь, сводить глаза в одну точку! Смотрите в предмет, старайтесь форму увидеть, а не просто часть контура. Кто формы не видит, тот и линии правильно не нарисует. Учитесь смотреть на натуру и видеть все сразу, всю массу, так сказать, целиком. А начинать надо с общего…

Многое надо запомнить, многому научиться. А как же! Рисунок, как им постоянно внушал Досекин, основа всего.

Дела у Сашки шли вроде неплохо, все он усваивал, схватывал на лету. Кольке же «школа» давалась труднее — мешали привычки, прежние навыки. Другие над компоновкой еще потеют, а у него с Казаровским давно все готово, и растушевано даже с этаким шиком, как у большого художника. Но вот подходит директор и заставляет обоих все переделывать заново.

«Мастеровитость» Досекин преследовал. «Это все после, после придет, а пока что учитесь правильно видеть предмет, правильно строить форму». Колька же с Казаровским больше всего боялись, как бы не засушить рисунок.

3

Занимались по семь часов ежедневно (три отводились на общеобразовательные). За два прошедших года Сашка успел уж отвыкнуть от школьных порядков, и было трудно высиживать за мольбертом долгие эти часы. К тому же опять кончились деньги. И у него, и у Кольки. Послали домой по письму, а пока пробавлялись кой-чем. После занятий весь курс их, едва заслышав звонок, тут же срывался с места, расхватывал в раздевалке одежку и, на бегу одеваясь, не попадая рукой в ускользавший рукав, галопом, диким топочущим стадом мчался в столовку, спеша занять очередь. После обеда кто оставался учить уроки, кто шел на базарную площадь или же к Дому крестьянина рисовать лошадей. Сашка же с Колькой уходили вдвоем на пустые поля за селом и шелушили там вытеребленный, но еще остававшийся в кучках горох, который колхозники не успели свезти на гумно, или подбирали ржаные колосья, жевали зерно, обманывая пустые желудки.

Все чаще стал вспоминаться дом, одолевала тоска по родным. Хоть дома порой тоже впроголодь жили, но все не без хлеба. А по праздникам мать даже пекла пироги. Иной раз и в будни ели лепешки, прожаренные на масле, горячие, огневые. Утром, бывало, топится печка, гудит, полыхает огонь, багровым полотнищем загибаясь в чело, а мать, вся розовая от жара, мечет лепешки на двух сковородках на под, жарит их