Призвание - [136]

Горюнов не сразу узнал в нем, Зарубине, огрузневшем и изменившемся, своего младшекурсника и после коротких расспросов и восклицаний тотчас же потащил к столу.

Как водится, вспомнили молодость, общих знакомых, кто с кем встречался за эти годы, кто из знакомых ребят уцелел…

Сам Горюнов служил офицером артиллерийской разведки. Был тяжело ранен, едва не погиб. После войны вернулся в село, закончил училище. До пенсии в мастерских проработал, теперь вот — в училище, преподает…

Засиделись с ним долго. От него Александр Ильич и узнал, что через месяц после войны училище было закрыто. Молодые ушли на фронт, а старики оставались какое-то время без дела. Огоньку не позволил угаснуть все тот же старый художник Норин Андрей Михайлович, — организовал мастеров в кружок и стал заниматься с ними, пытаясь вернуть их искусство на прежний, на истинный путь…

Умер старик спустя три года после войны.

Теперь уж из стариков нет в живых никого. Нет и Павла Дмитриевича Норина. Скончался, перенеся пять инфарктов, увенчанный славой, лауреатом самой высокой премии, автором знаменитых полотен, непревзойденным мастером-реставратором, собирателем драгоценной коллекции старых икон.

Лишились они и еще одного одаренного мастера. Павел Блаженов, надежда артели и первый ее ученик, погиб в начале войны, — их эшелон был разбомблен еще на подходе к фронту.

Убит на войне и Георгий, старший сын Долякова. Да и сколько еще не вернулось! Тех же, кого пощадила война, можно по пальцам пересчитать…

Горюнов тяжело замолчал.

Александр Ильич спросил, не припомнит ли он кого из его однокурсников. Оказалось, тот помнил. Вспомнил Касьянинова, Азарина, Долотова. Кто-то видел Валегина, Рыжакова. Эти вернулись живыми. А вот Азик Иоффе с их курса, тот при защите Бреста погиб, в первые дни войны…

— А Слипчука ты, случаем, не помнишь?

— Это который профкомом в училище заворачивал? Как же не помнить, помню!..

И рассказал, что на фронт Слипчук не попал, схлопотал где-то бронь, отсиделся в тылу, а после войны был у Гапоненки в мастерских заместителем.

Гапоненко же был изгнан из мастерских самими художниками после того, как развенчали культ личности Сталина. Тайно, как тать, исчез из села вместе со Слипчуком, снова теперь орудуют где-то… Изгнать-то изгнали, да столько сумели здесь они наворочать, что и сейчас еще их наследство расхлебывают. Мастерские, правда, растут, в них уже больше двухсот мастеров, вот только местных средь них, коренных таличан, почти не осталось, больше все пришлые, со стороны. Есть мастера неплохие, есть виртуозы, заслуженные, народные (Горюнов назвал несколько имен), но нет уж того в их работах, чем привлекали старые мастера… Да и что говорить! Старики, корифеи — это ведь ренессанс талицкого искусства, его золотой век.

Как обстоит с традициями? Да как… И теперь еще много шумихи, споров, по какому пути идти, как понимать традиции и нужны ли они. Одни горой за традиции, другие в них видят только помехи. И снова множество указаний сверху, что и как надлежит им делать, и опять во главе план и вал…

Из искусствоведов всерьез занимаются их искусством два-три человека. До сих пор и у них нет единого мнения, как ему развиваться дальше. Нет его и среди мастеров — ищут вслепую, ощупкой…

На прощание он дал московскому гостю стопу газет и журналов — пусть познакомится с этим сам.

Придя к себе в номер, он долго листал, просматривал их и лег только в третьем часу с головой, распухавшей от мыслей.

Как легко ведь, как просто бывает испортить большое и нужное дело! И как потом тяжело его ставить на ноги заново! Почему, почему так бездумно мы портим, сметаем, изничтожаем нередко то, что создавалось веками, усилиями поколений, на чем лежит печать Времени?..

Вздремнуть довелось недолго, в шесть утра он снова уж был на ногах, разбуженный криком грачей.

Через открытую форточку комнату промывало густым деревенским воздухом. За окном на зеленой траве, в тени от стоявшей рядом старой ветлы недвижно лежала сетка горячих солнечных пятен.

Он улыбнулся, вспомнив, как спрашивал Горюнова, не знает ли тот чего о судьбе Евгении Станиславовны.

«А у вас с ней… чего-то такое было?» — спросил Горюнов.

«Да ничего, просто так…» — ответил смущенно он и начал тереть левый глаз.

Горюнов же весело стал вспоминать, как приглашала она, секретарша, поодиночке его и других ребят на квартиру к себе, угощала там чаем, домашней наливкой, как слушали с ней патефон…

«И у тебя то же самое было?»

Александр Ильич не ответил, и оба расхохотались, вспомнив своеобразное хобби своей секретарши, ее увлечение мальчиками.

Горюнов рассказал, что после войны к ней наезжал иногда Бугаев, главный ее любовник, — от алиментов скрывался, несколько раз был женат…

Увидев в окно гостиницы белую колокольню, он снова почувствовал счастье и стал одеваться с тем ощущением, какое бывает разве что в детстве в канун великого праздника. За четыре оставшихся дня он решил побывать в старом и новом музее талицкого искусства, в училище, в мастерских, встретиться с мастерами-художниками.

Он перешел улицу и направился к колокольне Ильинской церквушки, белевшей среди старых ветел. Там, как сказал ему Горюнов, находится местный талицкий