Призвание - [134]

Человеком он слыл беспокойным, с которым каши не сваришь, и потому ни на какие ответственные посты начальство не выдвигало его, милостями не баловало, так что послевоенная его жизнь складывалась нелегко и непросто.

Да и у Николая, остававшегося одним из самых верных его друзей, жизнь сложилась несладко. Проведя голодное детство в семье мачехи, страшно пробедствовав в годы войны (на фронт не попал из-за хромоты), сразу же после войны Николай сумел поступить в Академию, а затем и окончить ее. Одареннейший друг его, честный, прямой, увлеченный, не терпел никаких компромиссов, оказался не в состоянии приспосабливаться к сложностям жизни, к ее крутым поворотам и в итоге не выдержал, свел счеты с жизнью тем самым способом, при котором в прежние времена хоронили без отпевания.

Светлым воспоминанием осталась Дина, любовь его первая, самая чистая и прекрасная. Долго он ничего не знал, где она и жива ли вообще. Только после войны довелось услыхать, что была она замужем за военным летчиком, но ушла от него и доживает теперь где-то одна, с ребенком…

Чем ближе к селу, тем сильней становилось его волнение. Почему же так щемит сердце при одной только мысли, что скоро он снова увидит его, чем оно дорого так, что нельзя даже думать о нем без сердечной боли…

Каким оно стало сейчас?

С тех пор как их увезли на войну, он, Александр Ильич, почти не имел о нем сведений. Что стало с его знаменитой лаковой миниатюрой, с его мастерами, с училищем? Кто оставался в живых из тех, у кого он когда-то учился, с кем из знакомых бывших студентов ему доведется увидеться?..

За минувшие сорок лет кое-что о селе, о его мастерах изредка попадалось в газетах, в журналах. Так, он знал, например, что после войны, когда «стариков» уж почти не осталось в живых, сильно пошел в гору Золотяков. В послевоенные годы довелось ему встретить однажды Гапоненку. Встретились в поезде, совершенно случайно, когда он учился еще на отделении искусствоведения и ехал домой на каникулы. Гапоненко первым признал в демобилизованном офицере, еще не снявшем выгоревшей фронтовой гимнастерки, студента, некогда им исключенного, и сразу засуетился, принялся поспешно его приглашать в купе, по дороге поймав разносчицу с водкой и бутербродами…

Весь он ссутулился еще больше, их бывший директор, и высох, залысины доходили теперь до затылка, оставляя на голом пергаментном темени жиденький гребешок, напоминающий флюгер. После первых же ста пятидесяти он смешно захмелел и с хвастливою откровенностью начал рассказывать, как процветает сейчас их Товарищество и какие большие заказы они получают…

Оказалось, что он давно уже председатель правления, руководит мастерскими и приглашает его, Зарубина, на работу к себе.

Рассказывая, он изумленно таращил на собеседника провалившиеся глаза, почти мертвые, то и дело перебивая себя восклицаниями: «Вот это встреча так встреча… Зарубин! Живой оказался?! Ну поздравляю, не думал, брат, не гадал», — словно бы сам он его давно уж похоронил.

Александр Ильич, поблагодарив своего бывшего директора за приглашение, сказал, что он уже выбрал себе другую профессию, и попытался узнать у него, кто из тех, довоенных студентов вернулся в училище, кто работает в мастерских.

Гапоненко долго мычал, припоминая, но с их курса так и не смог назвать никого.

Потом, через год или два, Александр Ильич повстречался — вот так же в дороге — с одним из знакомых бывших студентов, Кормилицыным. (Тот оказался без левой, потерянной на войне руки и возвращался из Талицкого). Он-то и рассказал, как там обстояли дела в действительности.

Прежнего стиля, сказал Кормилицын, нет теперь в мастерских. Все давно перешли на реальный стиль, а точнее — на станковую манеру письма. Миниатюра теперь не в чести. Вместо нее пишут огромные лаковые панно и расписывают шкатулки, коробки, тоже большие, стандартные, неуклюжие. Изменилась сама манера письма, сама техника. Прежние знаменитые плави, прозрачные, тонкие, что и создали когда-то селу мировую славу, сменились корпусным наложением красок, стал широко культивироваться мазок. Мастера применяют линейную и воздушную перспективу и светотень, стараются делать предметы объемными, сознательно прорывают черную плоскость, стали записывать ее фоном — все, одним словом, как в станковой живописи. Гапоненко всячески ущемляет, преследует тех, кто еще как-то пытается отстоять прежние талицкие традиции, в духе которых теперь работают лишь единицы. Продукция спросом не пользуется, заработки упали, мастера теперь месяцами не получают зарплаты. Гапоненко ездит в Москву, выбивать заказы, но возвращается часто с пустыми руками. После войны возвратились в село доучиваться очень немногие. Много знакомых ребят вообще не вернулись с войны. Ну а те, кто остался в живых, в большинстве подыскали себе другую работу.

Александр Ильич и его попытался расспрашивать о своих однокурсниках, но и тот ничего о них толком не знал…

Как же перевернула, перебуторила все эта война! Ведь еще накануне, в субботу жили они обычной студенческой жизнью, — уходили с утра на этюды (было время пленэра), ждали летних каникул, таких вожделенных, строили планы на лето, — и вот вместо этих каникул в роковое то воскресенье — война…