Призвание варяга (von Benckendorff) - [33]

Матушкино лицо покрывает странная бледность. Она лихорадочно хватается за рукав юного латыша:

— А были у твоей матери сестры и братья? Может и их прокляла эта гадина?

Юноша удивляется:

— Да, она так и ляпнула — всем вам Уллманисам, отныне не жить. И ветвь деда моего почти что и пресеклась. Прочих Уллманисов это, наверное, не коснулось, а в нашей семье почти все дети с той поры — мертвые. Рождаются мертвыми. Или тетки мои — помирали при родах.

Но я же все это рассказывал!

Матушка с изумлением останавливается:

— Кому ты это рассказывал?

— Государыне Императрице. Когда умер отец, Государыня вызвала нас на совет. Хотела узнать, что думают Бенкендорфы о том, кто теперь будет Наследником.

Законный Кристофер, но все остальные его не любят за мать его — старую суку. Она незаконная дочь Петра Первого и всем нам тыкает в нос, что она по крови — Романова, а мы — Бенкендорфы. И стало быть все должны ее слушаться. А мы, по Указу самого Петра Алексеевича в Риге правим с его согласия, но — самовластно. Вот и был крупный скандал прямо при Государыне. Тогда она меня и расспрашивала.

— Почему ж вдруг тебя именно и расспрашивала?

— А я законный сын батюшки по латышским обычаям. К тому ж все привыкли, что я — самый горячий и просят меня сказать за всех прочих. Я и сказал Государыне.

Она еще засмеялась и говорит: «Уж больно ты — прыткий. Странно для латыша». А все улыбнулись и сказали ей, что я — Турок. Тогда она расхохоталась погромче и спросила: «Много ли Турков в холодной Риге?» А я отвечал, что может быть у меня еще будут сыновья, да племянники. Государыня еще удивилась, — почему я так не уверен за своих сыновей…

Вот я и рассказал ей про то, как нас прокляла фон Левенштерн. Она еще приняла меня после и я ей даже составлял родословную! Она еще в конце вдруг сказала, что мой род не должен прерваться и я должен жениться на Лайме — это моя кузина. Я еще думал, что она — чокнутая, ибо кузину тоже прокляла Левенштерн и ее первенец тоже был мертвым. Но Государыня настояла…

Вообрази, два развода и две свадьбы одновременно, да еще в «проклятых» семьях! Все изумлялись, да судачили невесть что, а… А в итоге у меня родился живой мальчик, а у прежней жены — девочка. Я после рождения Яна даже ездил в Санкт-Петербург с подарками за сие сватовство! Государыня — умная…

Лицо матушки кривится то ли в слезах, то ли в странной улыбке. Она вдруг крепче прижимается к юноше и, что есть сил обнимая его, тихо шепчет:

— Когда это было? Когда умер твой батюшка? Когда тебя сватала Екатерина?

— Отец умер осенью 1779-го. Значит, на Рождество. Тебя, наверно, в России еще даже не было.

Глаза матушки наполняются непрошеной влагой. Она кривит губы, будто в улыбке и шепчет:

— Да, в то Рождество я жила при монастыре. Меня выгнали из Академии за… В Пруссии у меня неприятности. Будущее казалось мне безнадежным и я хотела принять уж постриг…

А на масленицу вдруг пришло мне письмо от тетки и русская виза. Я и думать забыла про то, что у меня в России есть тетка…

Отец, не зная причины сих странных слез, целует мою мать и шепчет ей на ухо:

— Я рад, что ты не ушла в монастырь. Все что Господь ни захочет — все к лучшему.

И матушка отвечает:

— Да. Но есть люди, которые умеют подсказывать Господу. А то у него — порой много дел.

Тяжело гудят пчелы с императорской пасеки неподалеку. Обе пары сапог быстро покрываются налетом дорожной пыли, но любовники не замечают этого. Мой отец увлеченно рассказывает о своих частых плаваниях в Лондон, Амстердам, Гамбург и Кенигсберг — по делам. Уллманисы — якобы ювелиры и открыли свои лавки во всех лютеранских столицах. На деле же сии ревностные лютеране воюют с польскими католиками, ввозя в Ригу оружие английского и прусского производства. (При сей вести матушка даже не удивляется. Она чует себя игральным мячом, посланным в точку умелой рукой.)

Каждое плавание отца под стать истинной операции, — много раз он «был в деле» и теперь хвалится шрамами. Матушка внимательно слушает его, все время то посмеивается, то улыбается, то — жует какую-то длинную травинку. Она из-за больной ноги немного прихрамывает и отец все время то ли поддерживает, то ли — обнимает ее.

Беззвучно катится за ними огромная, наглухо закрывающаяся карета на мягких английских рессорах, в коей Уллманисы перевозят товар. (Порох не любит тряски.)

Одна из дверец кареты приоткрыта, и видно, как там — внутри в манящей полутьме и прохладе на огромной раздвинутой задней скамье лежит мягкая и пушистая медвежья шкура. Жарко.

Последний рассказ мой об Уллманисах. Верней, не о всех Уллманисах…

Я всегда хотел знать — откуда моя прабабушка. Как ее звали? Из какой она местности?

Матушка, зная этот мой интерес, пригласила к нам как-то турок и показала при нас с Доротеей (моей сестрой — Дашкой) старые украшения нашей прабабушки. Турки сразу сказали, что она была — не турчанкой.

Оказалось, что все надписи на украшениях были сделаны персидскою вязью. (А нам латышам — хрен редьки не слаще. Как в Риге отличить турецкую вязь от персидской?) Турки же позвали старенького муллу, владеющего персидским. Тот же нас просто убил.

Он сказал, что не считая молитв, надписи только сделаны на персидский манер. Сам же язык, на коем сии письмена — не персидский! Мало того…