Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы - [136]

— Только господин Тюрго и я любим этот народ.

Он страшится жестокости и крови, легко, в духе своей эпохи, впадает в умиление, причем в этом нет ничего наигранного, все идет от чистого сердца. Он роняет слезы, когда в придворном театре играют классическую драму Шамфора «Мустафа и Занжир», в которой воспевается братская любовь, то есть и братьев своих он тоже любит, как бы странно это ни звучало, если учесть известные нам обстоятельства.

Мы могли бы долго перечислять его достоинства, что было бы вполне справедливо после того, как уже достаточно сказали о его недостатках. Но это лишнее. За последовавшие десятилетия роялистски настроенные историки только и твердили о доброте и великодушии Людовика XVI.

Нужно все-таки учесть, какая пропасть отделяла короля от простых смертных. С самого рождения он жил в настолько обособленном, изолированном мире, что у него неизбежно должно было притупиться чувство реальности. Он не знал людей, не мог понять, что стоит за их поступками. И поэтому не почувствовал опасности, грозившей трону, не смог из тронного зала увидеть надвигавшейся грозы…

Можно сказать, что доверие к людям и прочие добродетели Людовика XVI в не меньшей степени способствовали подготовке революции, чем злодеяния его предков, и даже трудно представить себе более неподходящую для того периода фигуру на французском престоле. Именно это имел в виду Сент-Бёв, когда писал: «Его религиозная и гуманная натура отнюдь не способствовала ему в выполнении высокой исторической миссии; он был склонен к жертвенности и при своем слабоволии не мог достичь величия иным способом, нежели надев мученический венец… В последний день Мария Антуанетта пыталась воздействовать на мужа, чтобы он встретил свой роковой час как подобает королю, потомку Людовика XIV, но эти попытки не увенчались успехом».

Гибельным для французской короны оказалось то, что Людовик XVI по духу был скорее потомком Людовика Святого, чем Людовика XIV.

Глава одиннадцатая ПРИГОВОР

Следствие длилось несколько месяцев. Арест Николь и Рето в корне изменил ситуацию: от нагроможденных Жанной измышлений камня на камне не осталось, когда д’Олива призналась, что изображала королеву в беседке Венеры, а Рето — в том, что подделывал письма Марии Антуанетты. Двенадцатого апреля Жанне устроили очную ставку с Рето и д’Олива, и в конце концов у нее уже не осталось никакой возможности отрицать очевидное. Признание далось ей через силу: она на глазах утратила всю свою фанаберию, разрыдалась и грохнулась в обморок. Тюремный надзиратель подхватил ее на руки и понес обратно в камеру. По дороге она очнулась, укусила его в шею — и он ее уронил.

Когда попытка свалить все на Калиостро потерпела неудачу, ее осенила новая идея: объявить главным злоумышленником Рогана. Якобы она была лишь слепым орудием в его руках, даже не подозревая, о чем идет речь. А когда и эта идея оказалась нежизнеспособной, начала симулировать сумасшествие. Разбила в своей камере все, что смогла; отказывалась ходить на допросы, объявляла голодовку. Заходя в камеру, надзиратели обнаруживали ее под койкой в чем мать родила.

Калиостро на допросах держался с большим достоинством, спокойно парируя яростные нападки Жанны, и однажды настолько вывел ее из себя, что она в сердцах запустила в него подсвечником, но промахнулась и при этом обожгла себе руку горящей свечой. А перед Рето де Вилье великий маг произнес внушительную проповедь на моральные темы. Если ему верить, говорил он до тех пор, пока не выдохся, и заслужил горячую благодарность судей.

Но когда он оставался наедине со своими мыслями, силы покидали его и наваливалась страшная усталость. Процесс утомил его больше, чем всех остальных. Его темпераментная итальянская натура уже не выдерживала одиночества, тюремных стен и постоянного напряжения. Калиостро был на грани нервного срыва, и за ним постоянно следили, опасаясь, как бы он не наложил на себя руки.

Роган до поры до времени проявлял полнейшее самообладание. Когда его дело передали в парламент и он перестал считаться королевским арестантом, ему запретили принимать посетителей и вообще сильно ограничили в правах. Доступ к нему был разрешен только врачам, так как он мучился почечными коликами. Попутно врачи тайком передавали его адвокату письма, которые он писал симпатическими чернилами. Постепенно Роган начинал сдавать и выглядел все более усталым, однако не переставал проявлять трогательную заботу о людях, к которым чувствовал искреннее расположение: например, он просил своего адвоката непременно величать Калиостро графом, дабы не травмировать его самолюбие. А в глубине души у Рогана жила тревога гораздо более сильная, чем та, которую он испытывал за судьбы других людей и за свою собственную: он переживал за королеву. «Напишите мне, — просит он адвоката, — правда ли, что королева до сих пор предается скорби?..»

В те времена было принято, чтобы адвокаты, участвовавшие в процессах, которые вызывали у публики повышенный интерес, выступали затем с мемуарами или публиковали отчеты об этих процессах; именно в таком качестве, например, делал первые шаги на литературном поприще Бомарше. Публика уже с нетерпением ждала мемуаров об этом нашумевшем процессе, и вскоре они начали появляться с завидной регулярностью, вызывая огромный ажиотаж. Первым выпустил в свет свои мемуары Дуайо, адвокат Жанны, и 10 000 экземпляров, доставленных из типографии, он тут же распродал возле своего дома, а 5000 отправил книготорговцам. Этот Дуайо был пожилым человеком и в последнее время почти не занимался адвокатской практикой. Жанна совершенно вскружила старику голову, он поверил ей безоговорочно и со стариковской обстоятельностью воспроизвел все ее умопомрачительные бредни. Что, естественно, приумножило интерес читателей к книге.