Призраки Северной столицы. Легенды и мифы питерского Зазеркалья. - [35]

Когда мы произносим крылатую фразу о том, что Петербург построен на костях, то чаще всего имеем в виду петербургские кладбища, которые при каждом очередном расширении границ города уничтожались. Согласно одному из первых указов об общегородских кладбищах, запрещалось устраивать кладбища ближе, чем в ста саженях от городской черты. Напомним, что 1 сажень равнялась 2,13 метра. А граница города переносилась постоянно. Мы знаем, что первоначально она проходила по Мойке, затем – по Фонтанке, Обводному каналу и так далее, и так далее. Кроме того, острой всегда оставалась проблема количества погребаемых. Старые кладбища закрывались просто потому, что для захоронений в пределах отведенных им границ места уже не оставалось. Только к началу XX века в Петербурге было уничтожено четырнадцать кладбищ. Исчезло Калинкинское, Ямское, Сампсониевское, Митрофаниевское и многие другие. Через какое-то время на их месте появлялись огороды, затем сады или скверы, а уж потом и жилая, общественная или промышленная застройка. Но память места сохранялась. Рождались таинственные легенды и мрачные предания. Вот одна из легенд о призраке пригнанного на строительство Петербурга мужика, который, судя по тексту стихотворения известного поэта XIX века Якова Полонского «Миазм», был тут погребен и через много лет появился в Строгановском дворце, что был построен на том месте и который до сих пор стоит на углу Мойки и Невского проспекта.

Дом стоит близ Мойки – вензеля в коронках

Скрасили балкон.

В доме роскошь – мрамор – хоры на колонках,

Расписной балкон.

Шумно было в доме: гости приезжали –

Вечера – балы;

Вдруг все стало тихо – даже перестали

Натирать полы.

Няня в кухне плачет, повар снял передник,

Перевязь – швейцар:

Заболел внезапно маленький наследник –

Судороги, жар…

Вот перед киотом огонек лампадки…

И хозяйка-мать.

Приложила ухо к пологу кроватки

Стонов не слыхать.

Боже мой, ужели?! Кажется, что дышит…

Но на этот раз

Мнимое дыханье только сердце слышит –

Сын ее погас.

«Боже милосердный! Я ли не молилась

За родную кровь!

Я ли не любила! Чем же отплатилась

Мне моя любовь!

Боже! Страшный Боже! Где ж твои щедроты,

Коли отнял ты

У отца надежду, у моей заботы –

Лучшие мечты!»

И от взрыва горя в ней иссякли слезы, –

Жалобы напев

Перешли в упреки, в дикие угрозы,

В богохульный гнев.

Вдруг остановилась, дрогнула от страха,

Крестится, глядит:

Видит – промелькнула белая рубаха,

Что-то шелестит.

И мужик косматый, точно из берлоги

Вылез на простор,

Сел на табурете и босые ноги

Свесил на ковер.

И вздохнул, и молвил: «Ты уж за ребенка

Лучше помолись;

Это я, голубка, глупый мужичонко, –

На меня гневись…»

В ужасе хозяйка – жмурится, читает

«Да воскреснет Бог!»

«Няня, няня! Люди! – Кто ты? – вопрошает, –

Как войти ты мог?»

«А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище

На моих костях.

Новый дом твой давит старое кладбище –

Наш отпетый прах.

Вызваны мы были при Петре Великом…

Как пришел указ –

Взвыли наши бабы, и ребята криком

Проводили нас –

И крестясь мы вышли. С родиной проститься

Жалко было тож –

Подрастали детки, да и колоситься

Начинала рожь…

За спиной-то пилы, топоры несли мы:

Шел не я один, –

К Петрову, голубка, под Москву пришли мы,

А сюда в Ильин.

Истоптал я лапти, началась работа,

Почали спешить:

Лес валить дремучий, засыпать болота,

Сваи колотить, –

Годик был тяжелый! За Невою в лето,

Вырос городок!

Прихватила осень, – я шубенку где-то

Заложил в шинок.

К зиме-то пригнали новых на подмогу;

А я слег в шалаш;

К утру, под рогожей, отморозил ногу,

Умер и – шабаш!

Вот на этом самом месте и зарыли, –

Барыня, поверь,

В те поры тут ночью только волки выли

То ли, что теперь!

Ге! Теперь не то что… – миллион народу…

Стены выше гор…

Из подвальной ямы выкачали воду –

Дали мне простор…

Ты меня не бойся, – что я? Мужичонко!

Грязен, беден, сгнил.

Только вздох мой тяжкий твоего ребенка

Словно придушил…»

Он исчез – хозяйку около кровати

На полу нашли;

Появленье духа к нервной лихорадке,

К бреду отнесли.

Но с тех пор хозяйка в Северной столице

Что-то не живет;

Вечно то в деревне, то на юге, в Ницце…

Дом свой продает, –

И пустой стоит он, только дождь стучится

В запертой подъезд,

Да в окошках темных по ночам слезится

Отраженье звезд.

Сознательно приводим стихотворение Полонского полностью, во-первых, потому, что оно не так часто воспроизводится в печати и поэтому не имеет достаточно широкого распространения, хотя и достойно того, и, во-вторых, потому, что это довольно редкий в истории низовой культуры случай, когда городская народная легенда приобретает столь образное поэтическое оформление. Прозаический пересказ этой удивительной легенды лишил бы ее многих выразительных черт, найденных талантливым поэтом.

Собирательный мистический образ несчастного первостроителя, возникший в убитом горем измученном воображении матери смертельно заболевшего ребенка, безымянен по определению. Однако это не значит, что за ним не стоят факты реальной истории. По утверждению одного из авторитетнейших отечественных историков В. О. Ключевского, «едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте» при их строительстве. Не менее впечатляюще выглядит и свидетельство городского фольклора. Вот какие песни распевали строители кронштадтской крепости: