Призраки - [2]

Но он-то желтую прессу не читал, он про Церковь и ее Архитектора с детства слышал. В Южанске про нее тогда все знали.

– Не слышал я ни про какую Черную церковь, – качает головой Борис, а сам на Кузьмича смотрит, глазами показывает, чтоб молчал. Кузьмич дурной, но понимает, что детям про такое говорить нельзя, и только сопит расстроенно. Про Путина хочет разговаривать, про перспективы их края: а вдруг Путин заново лагеря построит, и жизнь наладится, и, как раньше, по брошенной дороге поезда поедут. Кузьмич бы им руками махал и дудел, как паровозный гудок…

– Но как же, – настаивает красивая девочка (Лиза ее зовут), – мы давно этой темой интересуемся, в Южанске были. Вот посмотрите.

И она протягивает старику ксерокопию документа, написанного от руки красивым почерком с «ятями» и упраздненным «і». Документ обозначен как доклад и датирован 1866 годом.

«Судом рассматривалось дело крестьянина Григория Петровича Своржа, 1831 года рождения, русского, крещеного, проживающего в городе Южанске, Архангельской губернии. Указанный крестьянин был взят под стражу по подозрению в убийстве настоятеля Михайловского храма города Южанска отца Иннокентия, в миру – Саввы Мироновича Павлицкого, убитого зверским способом в ночь на 1 мая текущего года на пороге храма. В ходе расследования подозреваемый признал свою вину и рассказал, что убил отца Иннокентия топором с целью завладения церковным имуществом. Жандармам, указавшим на отсутствие грабежа в составе преступления, пояснил, что не взял из храма ничего ввиду сильного испуга от содеянного. Учитывая чистосердечное признание подсудимого, суд постановил заковать его в кандалы и ближайшим временем отправить на каторжные работы в Сибирь пожизненно».

Ниже: дата, подпись судебного пристава (инициалы неразборчивы).

Арина читает доклад вместе с мужем, заглядывая ему через плечо. Мурашки бегут по ее коже. Оба вспоминают далекий семьдесят девятый и белозубую улыбку Павлика.

Павлик – Паша Овсянников – был им как сын, хотя знакомы они были меньше года. Его, старшего лейтенанта, перевели в Трешки из Архангельска за диссидентские разговорчики. Тридцатилетний красавец, обладавший недюжинным интеллектом и собственным взглядом на мир, возглавил лагерный конвой. Вот уж не думал Борис, что сойдется с вертухаем, а с Пашей сдружился сразу же и накрепко. От ужасов лагерной жизни сбегал лейтенант на выходные к Мокрове удить рыбу. Так они познакомились, так Паша стал добрым гостем в их доме.

Мутантов в семьдесят девятом в реке не водилось, поезда шли мимо густонаселенных берегов, зэки валили лес и прокладывали дорогу вглубь таежных массивов, а Борис и Паша собирались за штофом водки обсудить политику да прессу. Интересовали лейтенанта и северные легенды, коих немало знал старший товарищ.

Арина любила Пашу, видя в нем сына, которого Бог ей не дал. Она никогда не говорила об этом вслух, но вину за смерть лейтенанта возлагала на супруга. Кто дернул его за язык, заставил рассказать про Церковь? Известно кто. Тот же, кто надоумил душегуба Своржа эту Церковь построить.

Женщина закрывает глаза и слышит паровозный гудок, и шум далекой стройки, и рев грузовичка, спускающегося к рыбацкому поселку со стороны Ленинска.

– Эй, старый! – кричит она. – Прячь антисоветскую пропаганду! НКВД едет!

– Ох, дожились! – шутливо отвечает помолодевший на тридцать лет Борис. – Слава партии, есть заначка Бухарина!

Овсянников входит в дом, кланяется хозяевам. У него ямочки на щеках и глаза голубые, как Мокрова в апреле. Только сегодня в них затаилась тревога, и задумчивая морщинка легла меж бровей.

Он снимает шинель, садится за стол.

«Уж не приключилось ли чего?» – думает Борис.

– Приключилось, Борис Иваныч, приключилось.

Побеги в Трешках случались нечасто, тем более в семьдесят девятом, когда вместе с государственным режимом смягчился и режим содержания заключенных. Да и раньше бегали одни самоубийцы: бежать-то здесь особо некуда. Ежели на восток, в Архангельск или там Южанск, поймают в три счета. А к Вологодской области, в тайгу, смысла и того меньше. Дед Бориса говорил, что архангельские болота прямо в ад идут, что глубина их непостижима. Ерунда, конечно, однако утонуть в трясине проще простого. Потом, медведи, волки, кикиморы – тайга полна разным зверьем. Заключенные и при Ежове с Берией считали, что расстрел лучше, чем сгнить в лесу. А тут такое – побег!

Борис справедливо полагал, что за последнее время вохра совсем обленилась, переложив свои обязанности по охране зэков на природные условия края. И вот итог: вчера перед отбоем обнаружили нехватку двоих рецидивистов.

– Мы, – Паша говорит, – до рассвета подождали, а только небо порозовело, пошли на восток. В октябре проверка из Москвы, не хватало нам такого конфуза. Взвод пошел, там, где рельсы заканчиваются, разделились по трое.

– Через Пешницу пошли? – спрашивает Борис. Пешница – так называлось когда-то село за станцией; его, когда Боря маленьким был, лесной пожар уничтожил, да так и осталось пепелище.

– Через Пешницу и вглубь. Где Мокрова мельчает.

Борис присвистывает: далеко зашли. В памяти всплывают истории стариков про духов леса, про кикимор с болотницами, про церковь Своржа.