Призраки Гойи - [61]

Затем он подходит к женщине и говорит ей с легкой улыбкой, ободряюще:

— Сейчас вы последуете за этими двумя мужчинами, и они помогут вам разыскать вашу девочку. Вы меня понимаете? Они вам помогут. Ступайте с ними, делайте то, что они скажут, и всё будет хорошо…

— Да, всё будет хорошо, — повторяет Инес.

— Всё будет прекрасно, вот увидите. Ступайте с ними. Позвольте вас проводить.

— Да.

Женщина снова пытается схватить руку Лоренсо, чтобы поцеловать ее, но он быстро отдергивает руку.

Затем Инес подходит к двум вооруженным мужчинам, ожидающим ее.

Секретарь говорит им несколько слов. Каждый из них берет Инес за руку, и она безропотно следует за ними. Перед тем как уйти, она оборачивается и улыбается Лоренсо. Она вся сияет. После этого ее уводят.

Секретарь закрывает дверь. Касамарес вновь садится в кресло напротив Гойи. У него подавленный, удрученный вид.

— Какая жалость, — говорит он.

— Что? — спрашивает Гойя.

— Я говорю: какая жалость. Франсиско, мы, ей-богу, были варварами. Другого слова не подберешь. Варварами. Как же мы обращались с этой женщиной! И со всеми другими. Раз они стали сумасшедшими.

— Как? — спрашивает Гойя.

— Я говорю, что мы довели их до безумия. Единственное средство защиты, которое мы им оставили, единственный способ выстоять, уцелеть означало лишиться рассудка. Понимаешь?

Гойя осведомляется, действительно ли он думает, что Инес сошла с ума.

— Это же очевидно, — отвечает Лоренсо. — Просто сущий вздор: ребенок в тюрьме, ребенок от меня, жившего всё это время во Франции, и потом, эти завороженные глаза и то, как она целовала мне руки. Я увидел себя таким, каким был давным-давно, Франсиско. Уверяю тебя. Могу даже сказать тебе, что почувствовал себя виноватым.

— Она всё выдумала? — спрашивает Гойя.

— Выдумала — не то слово. Даже не знаю, как сказать. Всё это взбрело ей в голову, не спрашивай, каким образом. Она уверена в том, что говорит. Но почему ребенок? Почему именно мой? Что ты хочешь услышать? Раньше я бы сказал: всё просто, это дьявол. Но дьявол уже мертв. Теперь ничего не ясно.

— Я могу что-то сказать? — спрашивает Ансельмо, помощник.

— Конечно.

— Может быть, она не сумасшедшая. Не совсем сумасшедшая. Я знал кого-то вроде нее. Одного человека из Сеговии, красильщика. Как-то раз он упал с лошади, и его жизнь на этом остановилась.

— То есть?

— Он перестал стареть, все его дни были похожи один на другой.

— Что это значит? Перестал стареть? У него не появлялись морщины? Его волосы не седели?

— Нет, конечно, ничего подобного. Всё было как у всех. Просто он не осознавал этого. Все дни были для него одинаковыми. Но в остальном он не был ненормальным.

— При чем тут эта бедная женщина? — спрашивает Лоренсо.

— Допустим, что у нее и впрямь отняли ребенка, — говорит помощник. — Я ничего об этом не знаю, но, что ж, такое может быть. На этом ее жизнь остановилась. В тот самый день. Ну и скорее всего это было давно. И она по-прежнему ищет своего ребенка.

Лоренсо смотрит на Гойю, показывающего жестом, что он не совсем это понял. Затем Касамарес, ненадолго задумавшись, замечает, что подобные случаи крайне редки.

— Да, очень редки, — соглашается Ансельмо, — но всё же случаются. Вот тому доказательство: я знал одного такого человека.

— Я почти уверен, что она всё выдумала, — говорит Лоренсо, вставая и тем самым показывая, что его ждут важные дела, а эта история, без которой он вполне мог бы обойтись, его задержала.

Он провожает художника с помощником до дверей и просит оставить ему свой адрес. Как только у него найдется минутка, право слово, он навестит Гойю и договорится с ним о встрече для семейного портрета. Он ждет жену со дня на день. Портрет с детьми. Гойя так хорошо пишет детей.

Прежде чем проститься с художником, Лоренсо успокаивает его: не стоит беспокоиться об Инес. За ней будут превосходно ухаживать. Он и вправду позаботится о ней.

В ожидании того, когда приговор будет приведен в исполнение, отец Григорио и другие обреченные на смерть томились в тюрьме, расположенной под бывшим королевским дворцом, неподалеку от Плаца Майор. Франциск I пребывал здесь в XVI веке в плену, но на верхних этажах, прекрасно обставленных и уютных. Бывшего главного инквизитора и других монахов держали в подземной части тюрьмы, где кишели вши и водились крысы. Узники ждали здесь казни, точная дата которой оставалась неизвестной.

От силы через десять дней после встречи с Инес Лоренсо попал сюда благодаря пропуску, который он сам завел и собственноручно подписал, никому об этом не сообщив. Его провели в камеру отца Григорио, где тот лежал с закрытыми глазами в рясе доминиканца, превратившейся в лохмотья, на соломенном тюфяке, прямо на земляном полу. Охранник закрыл дверь камеры и оставил обоих наедине по знаку Лоренсо. Тот подошел к матрацу. Старый Григорио, о котором, казалось, позабыло время, приподнял свои веки, и Лоренсо узнал эти бледно-голубые глаза, снова устремленные на него. Прошло несколько безмолвных мгновений, а затем губы бывшего настоятеля приоткрылись, и он спросил:

— Уже пора?

— Нет, — только и ответил Лоренсо.

Последовала еще одна пауза. Напрашивался следующий вопрос: зачем же вы тогда пришли? Но старый монах его не задал. Ответ неизбежно должен был прозвучать, и не было нужды об этом спрашивать.