Призрак оперы N-ска - [60]
— Да! — вздохнул Илюшин, придавливая окурок в пепельнице. Помолчав, он спросил: — Так что с нашими-то делать будем? Материалов уже больше чем достаточно…
— А что: добро от западных коллег получено; тянуть больше смысла нет… Будем брать! — веско добавил он.
Илюшин поднялся, закрывая папку.
— Когда, товарищ генерал?
— Завтра!.. Завтра, под вечер. Проследи сам, чтобы все предусмотреть: после такой работы прокалываться, сам понимаешь — ни в единой мелочи права не имеем!
— Понятное дело… Сделаю все, что нужно, товарищ генерал: возьмем «Гамму»; с командиром договоренность есть… Вы чего, товарищ генерал? — спросил Илюшин, увидев на лице Аксенова улыбку.
— Да так… Вспомнил, что завтра как раз с женой должен был на «Князя Игоря» в Дзержинку идти; обещал… Но они сейчас там какую-то новую постановку готовят, и все другие спектакли на этой неделе отменили!.. Черт-те что: теперь уже, наверное, никогда оперу в Дзержинке не послушаю — не расслабиться будет! А такой был отдых прекрасный, такие имена: Верновкус, Марфин; Стеблищев!.. «Мечтам и годам нет возврата, ах, нет возврата — не обновлю души моей!..» — принялся хрипло напевать Аксенов.
— «…Я вас люблю любовью брата, любовью брата…» — вдруг подтянул ему Илюшин на удивление приятным тенорком.
— «…Иль может быть… Иль мо-о-о-жет быть… еще, еще-е-е-е…» — пропели оперативники нежным дуэтом. Внезапно оборвав недопетую фразу, Аксенов резко поднялся из-за стола.
— Ну ладно; Бог с ним! — принял он вновь суровый вид. — До завтра, майор!
— До завтра! — задумчиво и серьезно ответил Илюшин. — Посмотрим, кто кого проучит!..
…А дней до долгожданной премьеры оставалось все меньше и меньше. Все прочие спектакли (как, впрочем, уже известно читателю), были с репертуара сняты: на сцене шел монтаж огромных горных хребтов. Администрация балета вновь подняла по этому поводу шум, но Абдулла Урюкович уже не обращал на них внимания: ни одна премьера, как известно, без нервов и издержек не обходится; а уж такая премьера — тем более… Световая и дымовая аппаратура для спецэффектов (опять-таки, не без помощи добряка Дона Жозефа) заказывалась в Японии, и специальный самолет должен был, с догрузкой комплектующих в Тайване, доставить аппаратуру в N-ск. Однако самолет, уже будучи на Тайване, все что-то задерживался, и это тоже добавляло нервов.
Все предусмотреть было невозможно: поначалу, с подачи тенора Драчулоса, для большей художественной убедительности, через Садово-парковое управление N-ской городской управы, заказали четыре грузовика отборного гранитного гравия; но сотрудники фирм «Пи-Си-Пи» и «Примус» тут же буквально встали на дыбы, уверяя, что скрип и скрежетание гравия на сцене будут создавать непреодолимые неудобства для записи и трансляции оперы — и от идеи пришлось отказаться.
Кстати, как раз во время дневной технической репетиции караван грузовиков с гравием держал путь в Пасмурное; сам Стакакки Драчулос трясся в головной машине, указывая дорогу к Дзержинскому садоводству — где гравий благополучно и ссыпали (причем как-то так вышло, что на участке Залупилова разгрузили только одну машину, широко раскатав гравий по земле, а на участке Стакакки — три, но при этом очень компактно).
Абдулле Урюковичу, разумеется, до всяких мелочей дела не было: в эти дни он работал, как никогда, решая лишь самой первостепенной важности вопросы: во-первых, меццо Буренкина недоучила текст, а в последнюю неделю просто нагло объявила себя больной. Таким образом, ответственнейшую партию Матери Абдуллы Урюковича пришлось поручить певице Хабибулиной. Но та оказалась слишком толстенькой и страшной; посему порешили, что Хабибулина все-таки будет петь, стоя при этом в оркестровой яме — а роль Матери сыграет на сцене какая-нибудь известная артистка театра и кино. Мама Бесноватого, однако, все не могла остановить свой выбор ни на одной актрисе: красавиц, достойных подобной чести, никак не находилось.
А сопрано Валю Лошакову Абдулла Урюкович сам, своими собственными руками, снял с партии Вдохновения своего: надо было проучить мерзавку за срыв спектаклей на недавних гастролях в Шотландии. Вдохновение готовилась спеть сопрано Непотребко — но вот беда: она категорически отказывалась выходить на сцену нагишом. Тогда Стакакки Драчулос провел с ней беседу, в которой популярно объяснил, что если Непотребко откажется от условий режиссера, и не выйдет голой на сцену, — что поставит детище долгого труда огромного коллектива под угрозу срыва — то весь остаток жизни своей ей придется просидеть в лохмотьях на паперти N-ского Преображенского Собора. Бедная Непотребко поразмыслила и, скрепя сердце, согласилась — тем более, что режиссер Фруктман пообещал ей кое-какой сценический костюм: корону, красивые туфли и неширокий пояс…
В общем, друзья, все шло так, как испокон веков идут на театрах дела перед ответственным событием; мы можем смело заключить: Дзержинскую оперу вовсю охватила предпремьерная лихорадка.
В этой круговерти оркестровых, технических, гримерных, световых и миллиона прочих проблем Абдулла Урюкович, работая с только ему свойственной, беспредельной самоотдачей, ни на минуту не оставался один. Он дремал урывками, сидя в кабинете или в автомашине — и, видимо, вследствие крайней усталости, какие-то нехорошие предчувствия постоянно преследовали его. Еще Бесноватый почувствовал, что отношение к нему прессы с телевидением как-то изменилось: какая-то выскочка в газете «У речки» сравнила его со Сталиным и написала, что Абдулла находится в «угарном экстазе самообожания»; другой какой-то музыковед провещался по поводу музыки Бориса Мусоргского и полностью отказал композитору в способности соблюсти меру и пропорцию в области музыкальной формы… Конечно же, Абдулла Урюкович гнал от себя всякую ерунду: и сейчас, перед первой сидячей оркестровой репетицией (оркестр и солисты уже ждали его), он зашел к себе в гардеробную, чтобы ополоснуть лицо холодной водой и взбодрить себя вкусной длинной сигареткой.
