Призрак бродит по Техасу - [42]

— С чего ты это взяла? — резко спросил Ламар, но голоса не повысил. — В его багаже вспороли подкладки, все обработали реактивами для проявления симпатических чернил — но никаких документов не обнаружилось.

— Он носит их на себе, папочка. Значит, надо просто обыскать этот его жутко-мерзкий черный костюмчик, когда наших стервятников не будет рядом, и ты станешь единственным владельцем самой ценной собственности во всем Северном Техасе, а может, и во всем мире!

На глаза Ламара навернулись слезы. Он сказал трепетным шепотом:

— Душка, я истолковал твое поведение самым непростительным образом. Ты — истинная Ламар прекрасного пола. Может быть, самая истинная и самая прекрасная, каких видел свет. Конечно, я все же буду вынужден дать тебе сутки спального ареста, чтобы прочие чего-нибудь не унюхали. Зато потом… Да если пожелаешь, я выложу круглый миллиончик и выпишу из Флоридской Демократии Нембо-Нембо написать твой портрет в трех измерениях. Я поставлю для тебя "Техасиану" с шарабаном из чистого золота и инкрустированными брильянтами юбочками на всех хористках, и…

— Сеньор Ламар! — перебил я, не в силах ни секунды долее терпеть ее гнусного предательства и его глупости. — Ваша миленькая дочурка не упомянула еще кое-какие секреты. Ну, например, что она на самом деле думает о вашем паршивом вкусе во всем, относящемся к театру, о ваших маячках в пеньюарчиках и о ваших провинциальных, мещанских представлениях об отношении полов. Знаете, как она вас называет? "Самый бонтонный тюремщик во всем Техасе" и "учтивый старый Кромвель"! А в ящиках ее бельевого комода…

Вновь ко мне прикоснулась волшебная палочка феи-крестной — на этот раз ко лбу, подарив мне благословенное забвение.

Глава 8. НЕВИДИМАЯ ТЮРЬМА

Нет, не встречал я, кто вперял бы

Так пристально глаза

В клочок лазури, заменявший

В тюрьме нам небеса…[24]

Оскар Уайльд. "Баллада Ридингской тюрьмы".

Когда откуда-то глубоко изнутри ко мне вернулось сознание, первое, что я почувствовал, была боль.

Боль терзала меня везде, а порождалась тем, что я был туго привязан не то тысячью бечевок, не то сотней тысяч волосков к плоской жесткой поверхности. Мои ступни словно жгло огнем. Кроме того я хотел пить. Влаги во рту хватало только на то, чтобы язык приклеивался к небу. Я испытывал слабость, указывающую на то, что необходимо поесть, хотя мысли о пище вызывали тошноту. И мне требовались мои пилюльки.

Голова была привязана так, что левое ухо соприкасалось с левым плечом, которое совсем онемело и вжималось в плоскую, покрытую трещинами поверхность. Как и ухо, слышавшее только громовый стук моего сердца.

Звук этот напугал меня: слишком неровный. Руки у меня были привязаны почти под прямым углом к телу, то есть я лежал на спине в позе распятого — симметрия нарушалась лишь наклоном головы влево. Моя спина соприкасалась с плоской твердой поверхностью напрямую. Я понял, что меня раздели донага.

Где в Мешке или Циркумлуне есть такие поверхности? На память мне пришла только одна: абстрактное панно из тонких сколов редкостного лунного мрамора. Так значит Мэррей, творец этих мозаик, решил включить меня в свой шедевр! Тщательно представив себе вид этого шедевра с позиции зрителей, я пришел к выводу, что общий эффект должен быть поразительным, хватающим за душу, даже исполненным красоты.

Но ведь меня иногда отвязывают, чтобы я мог передохнуть, утолить жажду и голод? Или же я перманентный элемент мозаики? Использовать высокоталантливого актера для подобной цели вряд ли целесообразно, каким бы великолепным ни был бы эффект. Но с другой стороны, художники и фотографы — целеустремленные невежды. Некоторые ни книг не читают, ни в театр не ходят.

Подумав о фотографах, я решил объяснить Мэррею, что моя солидография в натуральную величину, воплощающая нагую агонию, вполне может заменить меня в его мозаике, не только не в ущерб ей, но к заметной ее выгоде. Я же смогу вернуться в Сферический театр Ла Круса, где я совершенно необходим и способен воплощать мои собственные разнообразные внутренние озарения, а не ограничиваться одним-единственным, да к тому же чужим.

К этому моменту ощущение жжения поднялось выше щиколоток.

Тут в моем сумеречном сознании сложилась смутная картина: Рейчел-Вейчел и Фаннинович разглядывают меня со злорадством, и второй говорит: "Совершенно очевидно, иных способов обездвижить его не требуется." А она соглашается: "Это уж точно, Фанни. У него вид, будто его вчера приклеили ведром моментального клея."

Так значит самое хамелеонистое создание на Терре в довершение всего еще и садистка! Оставалось только надеяться, что до возвращения в Мешок я сполна расплатился с моей долговязой возлюбленной монетой, понятной женщинам. Но почему, во имя Плутона, Мэррей связал меня с такой свирепостью? Как жаль, что вторая половина моего пребывания на Терре сохранилась в памяти столь отрывочно! Видимо, приступ гравитационной болезни оказался очень тяжелым.

Теперь в моем мозгу прокручивалась кинолента: Фаннинович отчаянно дерется с Чейзом и Хаитом. Рот профессора разинут, словно он кричит на них, хотя я не слышу ни звука. Время от времени он указывает на что-то позади меня. Противники крупнее него, и все же с одним он несомненно справился бы, но вдвоем они понемногу берут верх, хотя дерутся бестолково, как пьяные. Беззвучно разбилась бутылка, расплескивая содержимое. Почему-то Фаннинович на моей стороне, и я исступленно желаю его победы. Какая-то бессмыслица.