Призрак Бомбея - [49]

Казалось, оно пришло для того, чтобы забрать ее, спланировать возвращение, выработать новую стратегию.

— Теперь я все знаю, — сказала Мизинчик, с трудом отдышавшись. — Та девушка — твоя айя, так ведь?

Призрак насторожился, волосы окутали его голову дождевой тучей.

— Но это же была случайность, да? Зачем ей тебя топить? Та рука, без лица, что ты показала мне, — обычное недоразумение, и больше ничего. Я тебе не верю.

Глаза призрака помутились. Джутовые веревки затряслись, одежда хлестала во все стороны, брызгаясь водой при каждом рывке. Привидение протянуло руку ладонью кверху и коснулось щеки Мизинчика.

Но то была не ласка, а ледяное, студеное прикосновение, обжигающее холодом.

Потом, дерзко встряхнув ниспадающими волосами, призрак юркнул обратно в штаны и исчез.

Щека Мизинчика распухла от синяка, смутно похожего на отпечаток руки. Девочка неудержимо тряслась и кашляла, ее уложили в постель. Из комнаты Маджи убрали джутовые веревки и установили там на полу обогреватель, чтобы прогнать сырость. Но в комнате по-прежнему было зябко.

Вызвали доктора Айера.

— Возможно, простуда, а может, и начало пневмонии, — как всегда, очень веско заявил врач. — Единственное средство — покой.

Правда, чтобы визит как следует окупился, он вручил заждавшейся Маджи рецепт.

— Снимите веревки во всем доме, — слабым голоском умоляла Мизинчик бабку.

— Чушь какая! Как же белье сохнуть-то будет? Не переживай, что здесь сыро, я включу обогреватель.

Мизинчику показалось, что ее дурачат, и от этого стало совсем тошно. Благодаря ее истории о Ратнавали зыбкое привидение обрело фигуру и черты лица. Но теперь призрак набрался сил и сам искал себе пропитание, передвигаясь по бельевым веревкам и пристально наблюдая за будничной жизнью семейства, точно голодный ребенок.

Мир привидения больше ванной, больше Мизинчика. Страшно даже представить, насколько он велик, с растущим ужасом думала девочка.

Дождь ненадолго унялся, и бунгало оказалось на осадном положении, словно его заволокла непроглядная туча. За строгой дисциплиной, которую ввела Маджи, проглянуло беспокойство, что пронизывало сырые стены и портило настроение. Привидение шныряло повсюду, целеустремленно сжимая во влажных тисках весь дом и охватывая всех обитателей волной вины, словно каждый приложил руку к гибели младенца. Изначальная радость, принесенная ливнем, теперь извращалась, искажалась, омрачалась набиравшим силу призраком.

Савита первой испытала последствия — ровно через четыре дня после того, как она с изумлением обнаружила, что груди налились молоком. Сначала она втайне наслаждалась их пробуждением. Бесцельность и ничтожность, которые она так остро ощущала долгие годы после смерти дочери, внезапно сменились давно забытой полнотой, второй молодостью, торжеством материнства. Она окружала сыновей такой заботой, от которой они давно отвыкли, нежно ерошила им волосы и даже садилась послушать, как Нимиш зачитывает целый раздел из книги леди Фолкленд «Чау-чау: дневник, который я вела в Индии, Египте и Сирии»[153]:

— «Когда заканчиваются проливные дожди, небо напоминает капризного ребенка, еще не переставшего вредничать: по малейшему пустяку он может разреветься, а большие серые тучи с белыми верхушками готовы в любую минуту пролить слезы…»

— Ну разве что на капризного ребенка гора[154], — фыркнула Савита, — вы-то у меня послушные.

Оставшись одна, она вспомнила, как раздувался живот, с каким благоговением носила она в себе новую жизнь, и ужасно захотелось вновь забеременеть. Хоть они с Джагиндером уже много лет не были близки, Савита осушила стакан возбуждающего молока с шафраном и в ту же ночь, по возвращении мужа от Тетки Рози, совратила его. На третий день муссонов у Джагинде-ра настолько поднялось настроение, что он повез всю семью ужинать в ресторан «Рандеву», что в отеле «Тадж», и купил Савите изумрудное ожерелье у семейного ювелира. Савита была в восторге.

А на четвертую ночь, едва сумерки сменились темнотой, Джагиндер променял соблазнительные Розины снадобья на колдовское зелье своей жены. В первые годы супружеской жизни Джа-гиндеру нравилось представлять себя первопроходцем (хоть он ни разу и не выезжал за пределы страны), следуя традиции, освященной парнями из Ост-Индской компании, что разведали путь в Индию и заложили основы Империи. Разумеется, он не завоевывал земель, ведь завоевывать уже было нечего — даже ни одного дальнего княжества. Но пред ним простирался девственный, сладостный и загадочный пейзаж, столь же экзотичный и еще не тронутый цивилизацией, — его жена в манящем красном белье. С какой радостью увидел он на горизонте ее голые берега и затем высадился на них с орудийным салютом, пролив кровь и пометив территорию! После этого в бухте возвели ворота для спокойного входа, и страна безропотно, хоть и горестно смирилась с его присутствием.

Словом, чары развеялись. А Джагиндер, идя по стопам краснолицых бриттов, пристрастился к выпивке. Гибель дочери, конечно, ускорила процесс, но порой казалось, что Джагиндер уже давно свернул в эту сторону и на полном ходу мчался навстречу смерти. В те невыносимые времена оставалось лишь заливать горе «отверткой» да вспоминать блаженные деньки беззакатного солнца. Но теперь, когда уже закатилось столько солнц и Джагиндер заплутал в холодном, по-лондонски промозглом тумане на пару с единственным приятелем — «Джонни Уокером», он затосковал по неотвратимому жару жениного тела, его хмельной загорелой сумятице, толчее цветов и вкусов, диким мангровым лесам. Как глупо было полагать, что он проживет без нее, ведь он не стоил ни гроша без своей главной жемчужины — Савиты.