Призрак Бомбея - [19]
Маджи завершила полный круг и начала следующий, как вдруг услыхала судорожные всхлипы. В ванную вели следы мокрых ног. Переступив порог, она увидела, что айя трясет младенца, пытаясь оживить его крошечные легкие. Пшдя на ребенка, Маджи подумала лишь одно: «Синюшной родилась — такой и померла».
Когда стало ясно, что помочь уже нельзя, Маджи сама взяла бездыханное тельце, легкое, как полдюжины манго. Она молча вывела айю на переднюю веранду.
— Эй, Гулу, — позвала она семейного шофера низким, скрипучим голосом.
Он как раз сидел у себя в гараже и причесывался, но прибежал в мгновение ока. Одну половину волос он аккуратно, натерев маслом, уложил волной, а вторая стояла дыбом, словно уже услыхав страшную новость об увольнении айи. Шепнув ему на ухо приказание, Маджи достала из-за пазухи свернутую пачку рупий — высоченные груди натягивали блузку — и вручила шоферу. Гулу не хотелось выполнять поручение, но айя без единого слова скользнула на заднее сиденье черного «амбассадора». Ее красное сари намокло, глаза распухли.
Маджи не стала дожидаться, пока он тронется, накрепко закрыла ржавые зеленые ворота, заросшие побегами жасмина, и заперлась в своей скорбной крепости. Она поспешно возвратилась в ванную, побаюкала на прощанье любимое дитятко с амулетом из золотых и черных бусин на шее и омыла тельце от грязи, приставшей, пока оно лежало на земле. Оторвав край своего домотканого сари. Маджи завернула младенца в эту бесцветную траурную ткань и прижала его к груди.
Она все же нашла в себе силы постучать в дверь. Савита полулежала с закрытыми глазами, откинувшись на большие вышитые подушки, и темные волосы ниспадали ей на плечи, точно пышные лозы бугенвиллеи. Джагиндер сидел рядом на кровати и заботливо кормил ее кашей с ложечки.
Стоя в дверях, Маджи наблюдала за этой трогательной сценой. На миг она вспомнила дочь Ямуну — еще живую, но уже беженку в другой части страны.
— Ma? — сказал Джагиндер и со стуком опустил ложку в миску. — Что-то случилось?
Воздух стал вдруг прозрачным и светлым, переливаясь сотнями красок, словно Джагиндер и Савита уже ощутили всю важность момента — того краткого мига, когда их жизни висели на волоске.
Покачав головой, Маджи стиснула окоченевшего младенца — всего разок, совсем чуть-чуть, но этого хватило.
Савита завизжала.
Маджи увидела широко распахнутые глаза сына и за долю секунды поняла, что смерть младенца — лишь первая весточка грядущего Джаггернаута[57]. Самое худшее — еще впереди.
Джагиндер попытался встать, но оступился. Стиснув зубы, он все же поднялся.
— Айя, — сказал он. Это был не вопрос, а утверждение.
— Несчастный случай, — прошептала Маджи.
Джагиндер уже выскочил из комнаты и понесся с грохотом, наклонив голову и грозно сжав кулаки.
Где-то на другом конце бунгало захныкали близнецы.
— Отдайте ее мне! — закричала Савита и прижала младенца к груди. Спальня огласилась ее воплями.
Маджи стояла рядом, в душе у нее разрасталась бескрайняя чернота.
Она — глава семейства.
Ей плакать нельзя.
Нужно держать себя в руках.
Нектарницы
Мизинчик потрясла грубость Маджи, и девочка заперлась в туалете. «Уходи! Уходи же!» Раньше бабушка никогда не отталкивала ее. «Если Маджи меня разлюбит, — подумала Мизинчик, — у меня больше никого не останется». Кто бы ни прятался в ванной (а Мизинчик не сомневалась, что там таится нечто), он уже отдалил ее от бабки. Больше всего на свете девочке хотелось перекинуть мост через эту пропасть, чтобы все стало, как прежде. Но Маджи так себя повела, что Мизинчик больше не задаст ей подобных вопросов.
— Эй, Мизинчик, — послышался голос за дверью.
Она затаила дыхание. Двери в бунгало закрывались не только по расписанию, но и на время: двадцать минут на опорожнение кишечника, двенадцать — на мытье и десять — на прочие туалетные надобности. В общей сумме — сорок две минуты уединения в день, и ее лимит как раз исчерпался.
— Что ты там так долго делаешь? — закричала Маджи уже ласковым, усталым голосом.
— У меня расстройство, — отозвалась Мизинчик, обрадовавшись, что бабка все-таки пришла за ней.
— Так и знала, что ты заболела, — громко сказала Маджи, мысленно прибавив еще тридцать минут к ее «задверному» времени. Ну, максимум сорок пять, если понос сильный. — Даже близко не подходи к пури[58]. И ничего жареного сегодня. Ладно?
— Никакого чили, лука, чеснока и приправ, — подхватила Савита из столовой, где она ставила галочки в списке продуктов, что притягивают злых духов. Савита заставляла повара Канджа готовить еду в двух вариантах: первый — для нее самой и сыновей, а второй, острый вариант — для остальных членов семьи. После свадьбы Савита пыталась перевести на пресный рацион и Джагиндера, но, несмотря на пылкую страсть к новобрачной, тот заупрямился.
«Чеснок вызывает скверные-прескверные мысли», — не унималась жена.
«Их вовсе не чеснок вызывает», — лукаво подмигивал муж.
Поэтому Савите пришлось посадить на строгую диету детей, и они расслаблялись только на светских приемах, когда матери некогда было за ними следить. Нимиш с головой ушел в книги, и его не волновали подобные мелочи. Туфан же подкупал повара Канджа, чтобы он потихоньку давал ему лук, а не то грозился наябедничать Маджи, что у него жена нерадивая. Едва Савита вздремнет, Туфан тотчас съедал этот лук сырым. Во рту пекло, а по щекам катились слезы. Аскетическое меню больше всего изводило беднягу Дхира, но, как бы он ни скулил, мать была непреклонна. Впрочем, отчаянный взгляд сына мог разжалобить даже ее, и она каждую неделю исправно заказывала импортный шоколад.
