Призрачный снимок - [32]

Героиню истории, якобы случившейся на самом деле, зовут И. Несколько месяцев, уже почти год она чувствует себя раздавленной силой, природу которой не может распознать. Когда она хочет сделать шаг, ей кажется, будто ее ногу кто-то удерживает. Когда она хочет встать, ей кажется, что уже две руки вынуждают ее сесть обратно. Она рассказывает об этом подруге, вернувшейся из путешествия по Востоку, и та ей отвечает: «Может быть, тебя сглазили. Я знаю одного человека, который снимает порчу с помощью фотографии. Я тебя отведу…» Она соглашается и называется другим именем, так как ее настоящее имя слишком известно. Человек, которого мы уже описали, принимает ее следующим образом: «Мне нужна фотография, но фотография не любая, фотография свежая, из автомата или поляроида, понимаете, фотография, которая еще не была в чужих руках, фотография, изображение на которой еще не вполне закрепилось и, главное, чтобы при проявке ее не опускали в ванночку с другими пленками, излучения которых могли бы смешаться с ее собственным, а флюиды соприкоснуться. Фотография без ретуши, лицо тут не имеет особого значения. У нас есть третий глаз, мы можем увидеть, что за всем кроется, и, если вы стали жертвой чьего бы то ни было воздействия, то я и моя жена его обнаружим… Пойдите на станцию метро «Мобер», там есть фотоавтомат, а потом возвращайтесь ко мне». И. возвращается с цветным снимком, снятом на белом фоне в автомате, он еще не совсем высох, и кажется, что вокруг головы вырисовывается что-то вроде синего ореола. Человек протягивает ей ножницы, чтобы отрезать от вышедшей из машины полоски один снимок: «Приходите через неделю, да, через неделю, а что вы думаете, до вас еще нужно проверить сто шестьдесят других случаев». Прежде чем она покидает лавку, туда входит мужчина и называет свое имя. Ему почти сразу же возвращают его фотографию: «Нет, месье, на вас нет порчи, с вас сорок франков за изыскания»…

В назначенную пятницу И. возвращается в лавку. Владелец ее сразу же узнает: «Да, на вас есть порча, сделанная в ноябре 1979 года, вас терзает маленький индеец, мы заставим его уйти». И. пытается отыскать в памяти событие, которое совпадало бы с указанной датой, что заставляет нас перенести рассказ в прошлое.

В ноябре 1979 года лучший друг мужа И. умер от передозировки, и муж от этого испытывает непосильное чувство вины, ибо именно он достал для того наркотики. Его чувство вины переходит к И. Она оставила у себя в спальне фотографию умершего юноши: это была последняя его фотография, и на этой фотографии он изображен в облике индейца; к тому же он прибавил в надписи под фотографией слово «индеец» к своему имени, словно чтобы сглазить И. и в то же время бросить вызов магу, который через год с лишним после смерти юноши разоблачит его. Индеец с повешенной на стену фотографии в течение целого года проникал в тело И., словно некое губительное излучение. Очень волнующая история, вы не находите?

МЕМОРИАЛ ПРОСТОДУШНЫХ СЕРДЕЦ

Собравшись однажды воскресным вечером пойти в «Олимпию» (не для того, чтобы позубоскалить, и не для того, чтобы сидеть снобом, а просто так, из любопытства) на спектакль певицы Д.[22], я вдруг почувствовал, может быть, мимолетную, а, может, какую-то непоправимую печаль, словно я что-то утратил.

Дети сидят на коленях родителей, они захватили с собой трещотки, они стучат ногами, вспышки «Инстаматика» сверкают каждые тридцать секунд. Мои соседи, милая пара, рассказывают мне, что приходят сюда каждый вечер. В конце каждой песни они задыхаются, вопя имя певицы, они хотят бросить ей три завернутые в целлофан розы, купленные специально, но надо дождаться финала, это настоящая пытка.

Люди пришли, чтобы поклониться образу, фигуре, стоящей в лучах прожекторов, имени, голосу, своему собственному поклонению. Неважно, какие слова, даже если они рифмуются по-идиотски. Неважно, какая музыка, даже если она скверно написана и надуманна. Неважно, какие жесты и не попадающие в такт движения. Глаза певицы косят до головокружения, она делает вид, что все так, как было прежде, чтобы заставить публику подпевать. Все это шито белыми нитками, но какая разница.

По контрасту я замечаю, что в моей жизни что-то умерло, это не любовь и не восторг, а нечто, связанное с детством и с действом, составляющее наивную способность обожать, поклоняться. Я живу, не смотря телевизор, не слушая радио, не читая журналов. У меня больше нет идолов. Я уже не поклонник чего-либо или кого-либо. Ни один образ не нравится мне так сильно, чтобы можно было достичь подобной степени поклонения. Во мне есть лишь мрачная трезвость, которая может выдавать себя за способность мыслить.

Рядом с таким оживлением и наигранным волнением я ощущал себя коченеющим стариком, раздраженным шумом. То, что восхищало других, меня оскорбляло. Я был холодным, аморфным телом, сопротивляющимся посреди великого страстного движения. И у меня не было права сказать, что эта страсть была нелепой и фанатичной. Это была страсть.

В конце спектакля платье певицы было красным, красным цвета корриды, и красным был занавес цвета обивки гроба. Торжество на моих глазах становилось двойной казнью: казнью певицы, все сильнее и сильнее задыхающейся от вызовов, и казнью моих прежних идолов, которых я приносил в жертву невольно без всякой мысли.