Призрачный мир - [45]
Потому-то и шел вместо нее я, что иначе она пойдет, хоть бы небо обрушилось. Собственно, это она ведь и шла, пускай даже в моем теле. Я рыцарь (ну, почти), нам с Пьером и папаней дворянский герб жалован, себе я цену очень знаю, и она высока — но дрогнуло бы мое мясо, а кости в воду превратились, доведись мне самому идти в такой бой. А уж чтоб вести за собой хоть малый отрядец, о королевском войске даже речи нет — это и вовсе дудки: ищи себе, щука, иного пескаришку.
После Жаржо наши мясо и кости лежали пластом: у нее стрельная рана открылась, у меня же на башке гуля размером с гусиное яйцо, да огненные пчелки перед глазами все еще хоровод кружат. А война вела нас дальше, вела в конном строю — и хотя, конечно, при всяком войске есть обоз, но все еще грозны годои, страшен в открытом поле их строй-«борона», кусающий дальним боем оперенной смерти, вблизи же грызущий мечевыми жвалами, ибо на диво ладят в бою годойский лучник с рыцарем. У нас по-прежнему каждый, от обозника до графа, знает: ни разу еще не биты они нами при сколько-то равном числе сил. Да и так, как получается, треплем мы их, лишь пока хранимы Девой.
В общем, отлеживаться на госпитальной телеге может лишь один из нас, «брат Девы». Деве же — вести войско.
Я не встал бы. То есть без «бы», именно что не встал. Она — встала. Но с двумя такими ранами человечье мясо и кости не позволяют обрести упор в стремя, нижé упор в повод. И то, что ранее делалось мной, теперь совершил Малыш. Лицо его в мельканье пчелиных крыл я видел плохо, но голос сквозь их жужжание долетел: звонкий, мальчишеский, даже не собирающийся еще ломаться. С этакой вот ехидцей. «Что ж, старшенькие, Жанна с Жаном, лежите себе, набирайтесь сил!».
И четыре дня подряд все войско видит Деву верхом, в доспехах, бодрую духом и телом. А те двое, кто без сил лежат на обозных повозках, — это ее братья, само собой; им такое не в укор, они ведь просто люди, кости с мясом…
Все эти четыре дня парень был счастлив. А что ко времени, как наступил срок бить годоев при Патэ, войском командовала уже настоящая Дева — это счастье Франции. И наше тоже.
Годоям повезло меньше.
…Все эти мысли долго длятся, но время-то летит как ворона, быстро да прямиком: половинка «Отче наша» миновала с той поры, как мы с Жанной в последний раз что-то сказали друг другу. Так что же именно мы сказали? Она — что я простец и чадо, а я ей — что епископ из Бове… то есть судья…
Вот, значит, как.
— Ну… У него ведь и вправду, того, свои резоны есть, — и, проговорив это, сразу чувствую, как слабы мои слова супротив ее уверенности.
— Знаю я его резоны. Лучше, чем ты. И, может быть, лучше, чем он сам. Ну-ка держи покрепче.
И сунула мне в руки что-то. Ну, рукав. Ну, женского платья — того, что сегодня утром надела она и что теперь предстоит надеть мне. Ну я и взял.
— НЕТ!!!
Чувство было, как тогда в стенном проломе Жаржо: тело киселем расплылось, перед глазами все переворачивается, не понять, где у тебя душа, а где пятки. Так не кричала она, так не кричал никто, просто не сможет. Вообще нечеловеческий это окрик-запрет. И не голос вовсе — ну, то есть не ушами он слышен.
То, что от меня осталось, это сообразило вот почему: дрозд на окне повернул голову и, распушив крыло, принялся чистить перья. А кабы это был такой крик, который слышат ушами, — по всему Руану воронье бы с крыш сорвалось…
Это кто-то из НИХ до меня докричался.
Не сказать, чтобы эта догадка меня успокоила. Да кто я таков, на что я ИМ-то?! Тем паче — сейчас?
— Крепче держи!
А вот это уже она скомандовала. Голосом и даже негромко — но по одному ее слову армия на смертоубийство кидалась. Куда уж мне воспротивиться, даже если ОНИ приказывают иное.
И я — дуралей, осел, дубинище стоеросовое! — так и вцепился в этот рукав, будто в копейное древко или черенок лопаты. А Жанна со своей стороны вцепилась. И дернула резко — она ведь сильная, до сих пор со мной чуть ли не вровень…
Тр-р-ресь!
А голос-то у нее сейчас был не только командный, но и странный чуток. Как я слышал только давеча… и — точно! — еще лишь один раз пару лет назад, когда слышать был не должен: сестрица специально от нас подальше отошла и встала на колени, будто к молитве. Но так уж вышло, не помню почему, что я кое-что разобрал. Это она, оказывается, говорила с НИМИ. Добро бы просто говорила, к этому уже мы все привыкли — так ведь спорила, пререкалась, что-то свое гнула! Я чуть в собственные башмаки по уши не провалился: виданное ли дело — противуречить сент-Катрин или сент-Марго, а то и Мишелю-архистратигу, кто уж там из них до тебя ни снизошел?! Потихоньку, пятясь, отступил оттуда — и, само собой, в дальнейшем помалкивал об этом…
