Признаюсь: я жил. Воспоминания - [126]
Разделяя негодование всего мира, я написал стихи, посвященные донье Леокадии и ее сыну. В этих стихах я клеймил бразильского диктатора.
Я прочитал стихотворение над могилой благородной женщины, которая безуспешно стучала во все двери мира, чтобы освободить сына. Оно начиналось сдержанно:
С каждой строкой стихотворение становилось все более гневным обличением бразильского диктатора.
Я читал его повсюду, его напечатали на листовках и почтовых открытках, которые облетели весь континент.
Как-то раз, попав в Панаму, я прочел его на поэтическом вечере, вслед за любовными стихами. Жара стояла страшная, и в переполненном зале нечем было дышать. Я начал читать стихи против президента Варгаса и почувствовал, что у меня пересохло в горле. Остановившись, я взял стакан и в этот момент увидел устремившегося ко мне человека в белом костюме. Приняв его за служащего, я протянул ему стакан, чтобы он налил воды. Но человек в белом отпрянул в сторону и, обернувшись к публике, закричал возмущенным, срывающимся голосом:
– Как посол Бразилии, я протестую!.. Престес – уголовный преступник!..
Его слова потонули в оглушительном свисте. Внезапно посреди зала встал студент-негр, широкий, как шкаф. Он рванулся к трибуне, вытянув руки так, словно сейчас схватит посла за горло. Я кинулся к послу и, к счастью, сумел помочь ему уйти из зала без оскорбительного для его сана скандала.
После всего этого бразильцы считали совершенно естественным, что я приеду к ним из Неда-Негра и приму участие в народном торжестве. Я был потрясен, увидев стадион «Пакаэмбо» в Сан-Паулу, весь заполненный людьми. Там, говорят, собралось более ста тридцати тысяч человек. Люди на дальних трибунах казались крохотными. Я стоял рядом с Престесом. Маленький, худощавый, он был словно святой Лазарь, только что вышедший из могилы и приодетый к празднику. Лицо его отличалось той прозрачной белизной, какая бывает у заключенных. Его напряженный взгляд, большие фиолетовые круги под глазами, заострившиеся черты лица, сдержанное достоинство – все напоминало о долгих годах мученической жизни. Но говорил он спокойно, как генерал, одержавший победу.
Я прочел посвященное ему стихотворение, которое написал за несколько часов до прихода на стадион. Жоржи Амаду вставил лишь одно португальское слово «pedreiros».[264] Несмотря на все мои страхи, бразильцы поняли стихотворение на испанском языке. Я читал медленно, и следом за каждой строкой раздавался гром аплодисментов. Эти аплодисменты нашли глубокий отклик в моей поэзии. Поэт, которому довелось читать свои стихи перед ста тридцатью тысячами людей, не может остаться прежним и не может писать по-прежнему.
И наконец я встретился с легендарным Луисом Карлосом Престесом в домашней обстановке, у его друзей. Престес – невысокого роста, худой, лицо белое, как папиросная бумага; во всем его облике – графическая четкость старинной миниатюры.
При всей своей сдержанности он был со мной очень сердечен. Думаю, он проявил ко мне ласковое расположение, какое мы, поэты, встречаем довольно часто, ту снисходительность – мягкую и отстраненную, что в ходу у взрослых, когда они разговаривают с детьми.
Престес пригласил меня пообедать на следующей неделе. Но произошла беда, которую я могу приписать злому року или моей безответственности. Дело в том, что в португальском языке есть суббота и воскресенье, а вместо понедельника, вторника, среды и так далее, будь они неладны, – «второй день», «третий день», «четвертый день». «Первого дня», как такового, не существует. Я запутался в подсчетах и не понял, о каком дне идет речь.
Загорая на пляже с красивой бразильской приятельницей, я то и дело напоминал себе, что завтра встреча с Престесом. На следующий день – «четвертый» – выяснилось, что Престес ждал меня к обеду в «третий день», в те самые часы, когда я нежился на пляже Ипанема. Он спрашивал обо мне всюду, но никто не знал, где я. К обеду были приготовлены, в соответствии с моими вкусами, превосходные вина, которые так трудно было найти в Бразилии. Мы должны были обедать вдвоем.
Каждый раз, вспоминая эту историю, я готов умереть со стыда. Чего я только не выучил в жизни, а запомнить дни недели по-португальски не сумел.
Кодовилья
Когда я уезжал из Сантьяго, мне сказали, что со мной хочет поговорить Викторио Кодовилья.[265] Я поехал к нему. Мы всегда были добрыми друзьями. До самой его смерти.
Викторио Кодовилья был представителем III Интернационала, со всеми характерными для этой эпохи чертами. Он был тверд и категоричен, имел огромное влияние на людей и легко подчинял их своей воле. Когда Кодовилья появлялся на собрании, возникало ощущение, что у него все уже обдумано и решено. Других он слушал вежливо, порой нетерпеливо, но потом давал непреложные указания. Это был удивительно способный человек, умевший мыслить масштабно. Он не знал отдыха в работе и требовал того же от своих товарищей. Мне он казался чем-то вроде могущественной машины, решающей политические проблемы времени.
