Признание в ненависти и любви - [14]

— Собираем доппартком, Тузенбах! — действительно не сказал, а изрек Исай, запуская растопыренную пятерню в густую шевелюру. — И собираемся опять у тебя! Мать все плачет? Не сорвется? Или это не относится к делу?

— Представим, что нет… Я подготовлю сводки, Слава. Это кроме всего подшевелит железнодорожников. У них на станции сейчас как раз столпотворение.

Исай Казинец пришел на Комаровку, к Омельянюкам, первый.

— Приветствую вас, нэнька, — низко поклонился он хозяйке, встретившей его в передней.

Исплаканные глаза у той подобрели.

— Я тоже рада тебя видеть, — пропела она, ожидая, чтобы взять и самой повесить Исаевы пальто, шарф, шапку. — Ты сегодня как именинник. Все разутюжено, под галстуком. — И, слабо улыбаясь, закачала головой в венке тяжелых кос.

Он обнял ее за плечи.

— Скажите мне, нэнька, слово, в котором четыре «ы». Не знаете? Ымыныниык.

— А ну тебя…

Стол в столовой как будто ожидал гостей.

— Неужто сохранили все эту бутафорию с того раза? — зная, что это будет приятно ей, удивился Исай.

Омельянючиха порозовела.

— Великая штука, нэнька, предвидение. Нам бы поучиться у вас…

И подумал: есть страшно обидное в том, когда дети умирают раньше родителей. Но, кажется, Омельянюки понемногу преодолевают свое семейное горе. А ведь еще недавно наедине, вспомнив о несчастье, Омельянючиха теряла разум и топтала все, что попадало под ноги, — половички, траву, снег.

Вошел слегка сутулый Степан Заяц. Поздоровавшись, подержал в узловатой руке старательно закупоренную деревянной пробкой бутылку с самогонкой — одну, вторую — и направился к облицованной кафелем голландке. Рванув дверь, словно кто-то держал ее, вошел Георгий Семенов — Жук. Козырнув не то по-пионерски, не то по-военному, зашагал к Исаю.

— Ну и снег!.. Новости какие или что-нибудь стряслось, секретарь?

— Есть и новости, — ответил Исай, стараясь настроиться на новый лад.

— А-а, — щелкнул Жук пальцами. Потом округлил светлые, холодные глаза и, словно прислушиваясь к своему щелчку, повернулся вполоборота к Зайцу — ожидал слов и от него. Однако тот лишь плотнее прислонился спиной к теплой голландке и не ответил на его немой вопрос.

Важно и спокойно вошел Григорьев — «Катай», как он окрестил себя еще в годы гражданской войны. За ним — Володя с коренастым, широкоплечим отцом, рядом с которым он выглядел подростком. Раздал всем размноженные на машинке сводки.

— Можно побыть с вами? — спросил Омельянюк-старший, глядя на Зайца, с которым давно и крепко дружил

Все сгрудились вокруг стола, затем, как званые гости, не спеша расселись за ним и стали просматривать сводку.

— Я хочу поставить перед вами два вопроса, товарищи, — выждав, пока все прочитали ее, сказал Казинец, бледнея, как и тогда, у себя дома. — Чем мы ответим на последние события? И, в частности, на то, когда Красная Армия приблизится к нам. И, во-вторых, не стоит ли изменить нам само название «доппартком»? В городе, это уже очевидно, второго комитета нет. Руководить же восстанием или чем-то вроде того должен наиавторитетнейший орган.

— Восстанием? — задумчиво, а может быть, удивленно переспросил Заяц.

На минуту стало слышно, как поскрипывает снег под ногами дозорного, ходившего по двору.

— Ты думаешь, оно возможно и вскоре назреет? — снова поинтересовался Заяц.

Как всегда, готовый поддержать товарища, поднял руку Жук и, собираясь говорить, поправил пробор на голове.

— Планы немцев сорваны! — сказал он безапелляционно. — Значит, блицкриг отменяется. Из этого нужно и исходить.

— Вот именно, — повернулся всем корпусом к нему Исай, однако тут же жестом попросил, чтобы Жук дал возможность ему продолжать — На такое можно ответить лишь самым большим, на что способны. Да мы и в долгу, товарищи!..

— А силы? — отдавая назад Володе сводку, в третий раз коротко спросил Заяц.

— В нашем распоряжении организация, Степан Иванович.

— Согласен. А не подставим ли мы ее под удар? Кто знает, сколько еще придется ждать.

— Мужество — это, видимо, и есть, когда человек перестает думать о себе, — убежденно сказал Володя.

— Нет! Мужество — это когда человек решает утвердить свое во что бы то ни стало, — не согласился и с ним Исай. — Что же касается восстания, его можно готовить постепенно и параллельно с прежней работой

— Ну, если философствовать, — чуть поздновато заметил Катай, — то иной раз большим мужеством будет отказаться от риска, чем идти на него…

Дни побежали быстрее.

Исай и до этого не очень замечал, как идет время. Разве лишь в наиболее горькие минуты — когда сдали Брянск, потом Калинин, Калугу… Особенно когда немцы вышли на берег Московского канала, ворвались на южную окраину Каширы! Но и тогда, каменея, он верил: худшего не случится.

Испытания пробуждают энергию. Жизнь Исая была полна ими. Сирота и детдомовец, который изведал цену заработанного хлеба, он с детства летом и осенью спал под открытым небом — в дождь, в непогодь, все равно. Словно предвидя — впереди встретится разное, — зимой обтирался ледяной водою, снегом, с увлечением колол дрова, занимался самбо. Следил, чтобы не было на ветер пущенных слов. Работал в Горьком, в Сормове, упорно впитывал в себя пружинистую выносливость рабочих-волжан, их житейскую искушенность.