Признание в любви - [38]

– А презервативы?

– Какие? А… чёрт, в суете забыл.

– Что, у тебя там никаких дел нет на личном фронте?

– Я-таки – дезертир.

– Бегом в аптеку.

Ругаю себя, спускаюсь.

– Что опять забыл?

Не знаю, как сказать тем более, что именно я забыл. Кто-то же мне напомнил.

– Дай, пожалуйста… пачку презервативов.

Отворачивается, достаёт из ящика, под прилавком аккуратно заворачивает в бумагу. Раньше так делали – стеснялись продавцы и покупатели. Пачка – это две штуки.

Поправляю:

– Мне, пожалуйста, не пачку, а коробку.

Удивлённо смотрит.

– Упаковку целиком? Но там же 100 штук.

– Мне столько и нужно.

Оглядела меня, будто первый раз видит, ушла. Приносит аккуратно упакованный свёрток. Хихикает.

– На «Берёзку» вечером идёшь?

– Сегодня некогда.

Не объяснять же, что придут провожать заказчики. Последнее «совещание» в номере.

Народу в аптеке нет, из остальных окон высунулись, прыснули. Поздно вечером ужинал в ресторане за одним столом с девушками из ансамбля. Разгорячённый «совещанием» рассказывал им о дырах в нашей экономике. Неожиданно проявили интерес, обидно, что не к молодому учёному, – к экономическому положению в стране. Говорят, что раньше их интересовали дыры только на пуантах.

На следующий день утром сообщаю ребятам, что всё купил. Днём улетаю.

– Сколько?

– Коробку, сто штук.

– С ума сошёл, одну? Идиот, на целое общежитие. Беги быстро, бери ещё одну! Не успеешь, разберут.

– Вы знаете, как они все на меня вылупились? Я чуть сквозь землю не провалился.

– Дурак, они от зависти. Была бы возможность, пошли бы с тобой.

Спускаюсь в аптеку. Там вчерашние девушки из ансамбля. Поздоровались, посмеялись. Они просят, чтобы сегодня непременно пришёл ещё. Из окошка весёлый голос.

– На этот раз что забыл?

Моё неловкое молчание, наклоняюсь и тихонько:

– Дай, пожалуйста… ещё коробку.

– Закончились?

Быстро плачу, хватаю свой свёрток, девушки из ансамбля (а ансамбль большо-ой!) кричат вдогонку, чтобы вечером их не забыл. Тут уж провизорши зашлись от завистливого смеха. Он подгонял меня в коридоре.

Может быть, нужно было постоять там и горделиво подбочениться? Почувствовать себя, хотя бы со стороны, настоящим мачо? Пусть расскажут своим приятелям и те… лопнут от зависти.

Сбоку, у последнего книжного шкафа, стоит гитара, сейчас к сожалению там, её место. Витя достаёт и убирает:

– Без вдохновения лучше не пить… и не петь.

– Пение – соединение возвышенной души и места, – соглашается Ира, – В прошлом веке Борис возил меня в Новый Свет. Есть там Царская бухта. Кто был, подтвердит, что она действительно царская. Так вот, вдохновение было в гроте… будете не смеяться, а завидовать.

– Я тебе и завидовала. Виктор обижался, – продолжает смеяться Нина.

– Грот получил по этому поводу имя… да не Бориса – Шаляпина.

Тогда сложилась небольшая компания, можно предположить какая, – скорее всего после посещения Голицынских тоннелей с шампанским, которое на Всемирной выставке 1900 года в Париже получило Гран – при. Горький рассказывал. Ночь, луна, яркая дорожка на воде в обрамлении бликов лёгкой волны. Народ собрался не юный, каждому есть что вспомнить. Любовались, любовались, чего-то не хватало, не сговариваясь посмотрели на Фёдора Ивановича. Упрашивать не пришлось, скорее всего, не удержался бы сам. Помолчал он, помолчал и негромко начал «О, где же вы дни любви, сладкие сны, юные грезы весны?» Через мгновения всё отступило, осталась лунная дорожка и неспешно приходящие по ней волны. Это уже другие волны, волны памяти, у каждого они свои. Мелодия грусти и печали, голос вынимающий душу, громче и громче: «Всё унесла ты с собой – и солнца свет, и любовь, и покой. Всё, что дышало тобой лишь одной».

Горький вспоминал, что слёзы потекли ручьём, остановить не мог никак. И не только он. «Всё, всё прошло, и навсегда». Ничего более прекрасного в жизни он не слышал.

Стояли мы с Ирой у грота, смотрели на море, вспоминали Горького. О чём он тогда думал, с кем прощался? Жил в то время с Андреевой, была любовь. У нас светлые облачка уходили за спину, впереди яркая дорожка. Солнце направлялось по ней к закату. До горизонта ему совсем не далеко, а мне? От ярких отблесков приходилось щуриться, спокойные волны ложились к нашим ногам, они несли радость прошедших и уверены – будущих лет. Ирочка украдкой вздохнула, прижалась ко мне. Она не хочет знать, что когда-нибудь придут к ней волны памяти. Треплю по голове, выметаю непрошенные мысли.

У нас было своё вдохновение, в удивительном месте.

Голос

Венеция. Город с первого дня мы приняли, как старого знакомого, открывшегося по-новому. Сто лет назад Пастернак «ходил на свидание с куском застроенного пространства, точно с живой личностью». И мы ходим, скорее – танцуем, потому что чередой палаццо, будто нотами, написано скерцо. Голова кружится, острова, как влюблённые, обнялись мостами. Кружат и голубиные стаи, всюду приветливые лица. Не зря ведь многие надевали карнавальные маски только на глаза – чтобы было видно улыбку. Венеция и без карнавала – праздник.

Церковь, картина Беллини «Мадонна с Младенцем и святыми». Святые смотрят отрешённо, мимо нас, вдаль, Ира – на меня. Соображаю, о чём она думает и что хочет, соглашаюсь: «Это недалеко». На Сан-Микеле должно было бы быть грустно, остров упокоения, именно так его назвал Дягилев. Но у нас другое чувство – гордость за соотечественников, их здесь чтут. К Дягилеву присоединились Стравинский и Бродский, поменявший своё решение насчёт Васильевского острова. На могилах цветы от разных стран. Положили и мы от России и от себя.