Признание разведчика - [9]

Молотов был одет в темно-сиреневый костюм-тройку из советской ткани «Метро», в белую сорочку с галстуком и черные ботинки. Он говорил четко и убедительно, жестикулируя. Между фразами он делал небольшие паузы. Про Молотова говорили, что он заика, но я этого не почувствовал. Мне показалось, что Молотов внешне в своей манере разговаривать с людьми сознательно или подсознательно копировал Ленина (я мог судить об этом сходстве по кинофильмам).

Моя подготовка к отъезду в командировку шла быстро. В начале декабря для меня был изготовлен радиопередатчик, который нужно было испытать.

Испытания проходили в два этапа. На первом этапе мне поручили из здания на Лубянке устанавливать радиосвязь с различными нашими радиоцентрами, находившимися в Минске, Киеве, Ашхабаде. После того, как я научился четко устанавливать связь и обмениваться телеграммами с этими центрами, меня направили в командировку в город Батуми. Там мне следовало организовать радиосвязь с Москвой. Это была генеральная репетиция.

Третьего января 1941 г. я возвратился в Москву. Начальник американского отделения товарищ Будков сообщил мне, что нужно как можно быстрее выезжать в Нью-Йорк. Будков объяснил, что меня ждут в НКИДе, чтобы заказать железнодорожные и пароходные билеты. Две недели ушло на различные сборы: получение паспорта, билетов на поезд «Москва-Владивосток», инструктаж в ЦК ВКП(б) и сдачу партбилета, получение экипировки и ее подгонку у портного, окончательную доработку план-задания, прием руководством разведки.

3. Дорога за океан

Согласно легенде, одобренной руководством, я не должен был говорить моим родным, что еду в США. Поэтому родителям по приезде из Батуми я сказал, что меня командируют во Владивосток и что часть моей зарплаты будет переводиться им. Последние дни перед командировкой я был очень занят по работе и домой приходил около полуночи. По утрам мать и отец во время завтрака все время сидели за столом около меня, интересовались, что мне нужно приготовить к отъезду. Мама сама сшила мне сатиновую рубашку оранжевого цвета, сказала, что рубашка получилась «хоть куда». Все вещи, которые я взял с собой, уместились в один небольшой чемодан.

Поезд из Москвы во Владивосток отправлялся с Ярославского вокзала в 16. 00. В день отъезда я на работу не пошел. Мать и отец все время не отходили от меня. Бабушка с дедушкой тоже суетились. Дед с завистью говорил: «Вот, доможил, куда едешь. На край света. Возьми меня с собой». В тот день мы долго обедали — часа два. Дед пил вино. Отцу недавно сделали операцию на кишечнике, и врачи запретили ему принимать спиртное. Однако разговор как-то не клеился. Родители казались подавлены, у матери все время наворачивались слезы.

Время от времени заходили соседи по дому, чтобы попрощаться, пожелать счастливой дороги и успеха на новом месте работы. В два часа дня я тепло попрощался с плачущей мамой, с дедушкой, бабушкой и сестрами Тасей и Аней. Братья Борис и Геннадий были на работе. Отец решил проводить меня до заставы Ильича.

Я шел с отцом по заснеженному 12-му Рабочему переулку и Рабочей улице. День был пасмурный. На отце была поношенная шапка-ушанка, старое зимнее пальто, какого-то непонятного из-за своей заношенности цвета — не то серого, не то черного. Его бороду и усы покрыл иней. Лицо у него осунулось, он выглядел больным, только серые глаза оставались лучистыми и подвижными.

Я был одет по-осеннему, во все новое: серая шляпа, черное пальто, темно-серый костюм, на ногах начищенные черные полуботинки, а на руках — черные кожаные перчатки. Наша одежда резко контрастировала, и я неожиданно заметил, что на это обращали внимание прохожие. Мне стало стыдно.

— Папа, ты бы купил себе новое пальто и шапку.

Отец замахал руками:

— Что ты, сынок! Пальто и шапка еще хорошие, не рваные, и я их поношу еще годка два-три. Разве можно такие хорошие вещи выбрасывать?

Тогда я понял, что отец и я — представители разных поколений, разных взглядов на жизнь и что мои замечания и возражения не изменят образа жизни и привычек отца, приобретенных им в течение 50 лет.

Мы дошли до заставы Ильича. Приближался мой трамвай. И тогда отец сказал мне свои последние слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Работай, Шура, хорошо, чтобы мне с матерью не было стыдно за тебя. До свидания, сынок, может быть, больше не увидимся. Бойся немца, я его знаю». Мы крепко обнялись и расцеловались. Я поднялся в почти пустой трамвай и стал на задней площадке последнего вагона. Трамвай сделал полукруг на площади и, громыхая колесами по рельсам, стал быстро набирать скорость, а я все смотрел сквозь стекло на сиротливую, согбенную фигуру отца.

Слова, сказанные отцом при расставании, оказались пророческими, через полгода Германия напала на Советский Союз, а в сентябре 1942 г. отец умер, и мне его увидеть больше не пришлось.

На Ярославский вокзал я приехал заблаговременно. В поезд сел одним из первых. Со мною в четырехместном купе ехали три советских офицера. В соседнем купе разместились направлявшиеся в Вашингтон в советское посольство двое шифровальщиков с женами. С шифровальщикам и меня познакомили в отделе кадров НКИДа и просили в дороге оказать им помощь, так как они не знали английского языка. В поезде ехало очень много иностранцев, а также граждан из Прибалтики, уезжавших за границу на постоянное жительство. В то время все европейцы направлялись в США через Швецию, Финляндию, СССР и Японию, так как на Западе уже шла война и пассажирские пароходы через Атлантику не ходили.