Приз Бородинского боя - [7]

Только что будто бы разорвался снаряд.

Надписей на обелиске не сохранилось. Судя по отверстиям на одной из его граней, буквы были просто сняты. Удержался один барельеф. Я узнал в нем профиль Багратиона.

— Доблесть не забывается, — произнес Трофимыч.

Мы взошли на Багратионовы флеши. Строй берез окружает бруствер. Здесь мы решили закусить. Трофимыч почти ничего в рот не взял. Он жаловался на жару. Я предложил в тени отдохнуть. Он отказался.

— Проедемте в Шевардино, — попросил он. — Там, говорят, порядочно братских могил и может встретиться мой полк.

По дороге мы обогнули стену монастыря, где в храме были некоторые гробницы героев. Трофимыч, завистливо глядя через щель в запертых дверях, пытался прочесть надписи.

Война, о которой и у меня была память детства — небо в аэростатах, бомбежки, поезда, — оставила свои шрамы на памятниках, воздвигнутых в столетие Бородина.

— В девятьсот двенадцатом году, — сказал Трофимыч, — на Московском ипподроме был разыгран приз в честь столетия Бородинского боя.

Откликнулись французы. Всем любопытно было, что они покажут. Тогда повсюду в России отмечали память войны 1812 года, и хотелось еще раз помериться силами с французами. Пусть не на поле битвы, а на дорожке ипподрома.

Приехал из Парижа Бара, знаменитый жокей. Записано было в скачку одиннадцать лошадей. Две наши лошади шли от одной конюшни — Мамур и Зейтун. На гнедом Зейтуне сидел Платон Головкин. Расчет был таков: со старта кинется Зейтун, выматывая силы соперников и делая пейс для Мамура. А тот, ожидали, возьмет концом.

Со старта вроде бы так и вышло. Головкин прямо с приема поехал вовсю. Однако Бара был слишком опытен, чтобы поддаться на такую ловушку. Он стал отсиживаться. Не принял вызова и держался последним. Бросился он только от водокачки: при выходе на последнюю прямую видна была водокачка, которая торчит до сих пор.

Одним движением Бара оставил позади восемь лошадей, будто их и не было на дорожке. Ни Шемснур, ни Шантеклер, ни Грымза, ни одна из наших скаковых знаменитостей того времени, и Мамур в том числе, не могли ему оказать сопротивления. Впереди остался один Зейтун, уже притупевший, ведь он вынес на себе всю тяжесть скачки. Он делал пейс, и вот француз с расчетом настигал его.

Но у Платона Головкина был «железный посыл», единственное, чего не учел Бара. Заработал хлыст. Головкин выдержал бешеный натиск и на полголовы вырвал триумфальную победу.

Не только старая водокачка является свидетельницей великой битвы. И не один Трофимыч рассказывал мне об этом. Словно это было только вчера, с малейшими подробностями, передают память выдающегося приза ветераны — тренеры, конюхи, любители из публики. И все их рассказы обрываются у водокачки. Дальше следует только «Ах!», только взмахи рук, изображающих «железный посыл».

Словами нельзя передать картины, оживающей у них перед глазами, словно это было вчера: как будто вихрь налетел Бара и как от столба до столба, до победного конца, из последних сил держался Платон Головкин.

В том же году Крепыш, великий орловец, бежал на Интернациональный приз и по коварству своего наездника Кейтона проиграл американцу Дженераль Эйчу. «Уж постоим мы своею головою», как произнес бы, путаясь, Трофимыч.

— Браво! Браво! Браво! — кричал Трофимыч за публику, которая приветствовала Платона Головкина с Зейтуном. А когда Кейтон заставил проиграть Крепыша, ипподром встретил его победителя молчанием.

Солнце достигло зенита. Мы ползли по дороге. Нам предстоял неблизкий путь.

— Мой полк! Мой! — остановил меня возглас Трофимыча.

Я не сразу схватил смысл крика и подумал, что со стариком что-то случилось.

У дороги стоял небольшой памятник. Трофимыч уже успел прочесть про «вечную память», и в названии подразделения, в честь которого был воздвигнут скромный обелиск, он узнал свой полк. Дважды прочитав от буквы до буквы про доблести своего полка, про «серебряные трубы» и «султан на знамени», Трофимыч взялся читать список погибших столетие с лишним тому солдат, будто воскрешая их своим восторгом:

— Иванов

Чемерзин

Голиков

И у нас был Голиков! И у нас! — восклицал он, не пропуская ни одной фамилии.

Шубников

Стрельский

Яковлев

Родионов

И у нас тоже был Родионов! Был! Ездил на кобыле Мушка.

Степанов

Сидоров

Сидоров был! Сидоров!

Демин

Демин! Нашего убили под Влтавою, как сейчас помню. Лошадь — Черкес звали.

Масальский

Осипов

Штенберг

Петров

Зайцев.

Трофимыч продолжал читать и вдруг встретил своего однофамильца. Лицо его преобразилось.

— Мое имя! Мое! — воскликнул он.

Трудно мне было разделить радость, охватившую Трофимыча при виде своего имени в списке убитых на Бородинском поле. Но надо было стать свидетелем ее. Трофимыч продолжал старательно читать фамилии, то и дело возвращаясь и повторяя:

— Мое имя!

Я еще раз предложил отдохнуть. Он отказался.

— Едемте, — сказал он, — вон и Шевардинский редут. Да как близко! Здесь же наш полк.

Над деревьями виден был высокий обелиск с орлом, скорчившимся на острие его. Этот памятник на редуте французы поставили своим соотечественникам.

Мы пересекли тихую и почти безлюдную деревню Шевардино. Проехали под могучими дубами, и сразу за деревней в поле нам открылся высокий холм, насыпанный руками солдат. Теперь Шевардинский редут служит естественным постаментом французскому обелиску. Его не достигала тень ни дерева, ни дома, он был совершенно открыт и потому особенно ярко освещен.