Приз Бородинского боя - [4]

— В атаку?

— Так точно. Я до сих пор помню турка, который едва не зарубил меня. Но лошадь у него была слабее, и я уцелел.

— Турка?

— Совершенно верно. Лошадь была — Чингиз звали. Пули кругом фьють! фьють! фьють! фьють! Сколько полегло! Как сейчас помню фамилии: Иванов, Голик, Буховцев, фон Штирленгольц…

— Убиты?

— В четырнадцатом году шестого ноября в Польше под Краковом, деревня Слизень, были посланы в разъезд. Попали на немцев. Выскакивают: хальт! хальт! хальт!

— Немцы?

— Да. Командир полка полковник Вышеславцев командует: «Шашки вон! Пики в руку! В атаку! Марш, марш, марш!»

— Вы служили в гусарах?

— Нет. Действительную службу проходил в драгунском, а на войну попал в уланский.

— А доломан носили гусары?

— Совершенно верно.

На стене ударили часы.

— Часы путаются.

Барометр, темно-зеленый от древности, предвещал ураган. Кот прыгнул на остывшую плиту.

— А ментик носили все?

— В точности так.

И будто в подтверждение сказанного Трофимыч запел, ошибаясь в мотиве:

Ах ты, гродненский гусар,

Тащит ментик на базар,

Ментик продал и пропил,

Дисциплину позабыл —

Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! —

что было сил кричал Трофимыч, потом пояснял: — Так всегда кричали. — И, взглянув на меня, сказал: — Как же мне радостно, когда вы приезжаете гостить!

…Солнце поднялось. Облака скопились у горизонта. Перед нами тянулась дорога и справа — поле. Мы ехали шагам друг другу в спину. Я впереди, Трофимыч следом.

— У лошади, — раздавалось за пересчетом копыт, — двести двенадцать костей. У кобыл, впрочем, на три кости меньше.

— На три?

— Да.

— Гусары ездили большей частью на серых, драгуны на рыжих, кавалергарды на гнедых. — Эту мысль у Трофимыча вызвали, вероятно, масти проехавших мимо нас лошадей с телегами.

— На гнедых?

— Именно. Кавалергардов называли «похоронное бюро».

— Почему? — спросил я, злая, что он ответит:

— Они сопровождали всегда на свадьбах и похоронах.

Мы встретили трескучий комбайн у обочины, от которого шарахнулись и без того взмокшие и взволнованные наши кони. Глядя на поле и стоявшую рожь, Трофимыч пропел неверным голосом две строки.

— Песня, — добавил он, — на слова Некрасова.

«Некрасов, — все так же не оборачиваясь, попробовал думать я, — Николай Алексеевич. Ярославской губернии. Народный поэт большой знаменитости».

Дорога шла под гору. Внизу открылся районный центр и справа от него — местный ипподром. Беговой круг. Конюшни. Я обернулся — переговорить об этом с Трофимычем — и вдруг увидел: Пароль прихрамывает!

— Совершенно верно. Жалуется, — подтвердил Трофимыч, спешившись, стоя с Кинь-Камнем в поводу и глядя, как я вожу Пароля.

Повезло нам, что мы оказались неподалеку от своих.

На ипподроме, в призовой конюшне, мы застали всех. Только одно лицо было мне незнакомо. Высокий, красивый, веселый парень.

— А это, — разъяснили мне, — инженер-строитель. Приехал ломать ипподром и переносить на другое место.

Парень всматривался в окружавший его мир, вслушивался в конюшенные разговоры и, кажется, поражался, до чего удивительную жизнь ему придется здесь прекратить.

— Хороший парень, — аттестовали его на конюшне.

Правда, сам наездник Башилов держался в его присутствии как пленный полководец. Но Башилов появился не сразу.

Все сидели на сундуке со сбруей и вспоминали родословные лошадей.

— А, Трофимыч, — оживился при виде нас Валентин Михайлович Одуев, знаток бегов, который тоже был здесь, — сейчас он нам скажет! Скажи нам, Трофимыч, вот я им говорю: Пиролайн от Путя, Путя от Бригадирши, Бригадирша — мать Улана, серого, и Би-Май-Хеппи-Дейз, Би-Май-Хеппи-Дейз дала Трубадура от Тритона, Тритон — отец Валяльщика, Валяльщик — Ливерпуля, Ливерпуль, гнедой, дал Витязя, Лешего, Лукавого, Лакомку, а также Лиха-Беда-Начало и Лукамора. От Лукамора Ночная-Красавица в заводе у Якова Петровича Бочкаря ожеребила рыжего жеребенка, во лбу бело… Скажи им, Трофимыч, какая у него была кличка?

— Ошибаетесь, — ветврач не дал Трофимычу еще и слова сказать. — Вы правы, Яков Петрович любил двойные клички. Все эти Ночные-Красавицы, Мои-Золотые были у него. Но у него же был…

Ему не удалось окончить своей речи, как не успел Трофимыч вынести свой приговор. Тут отворилась дверь конюшни, едва-едва, будто кошка или собака хотела проскочить в щель. Вошел маленький человечек. Все лошади разом вскинули уши. И мы сползли с сундука.

Это был наездник Башилов. Он двинулся по конюшие, останавливаясь возле каждого денника. Все окружили его, будто хирурга, совершающего обход палаты. Его помощник открывал дверь денника, конюх заходил и брал лошадь за недоуздок. Наездник некоторое время не спускал с лошади глаз, потом проходил дальше, иногда бросал: «Положить холодные бинты». Или: «Вечером растереть ему плечи». Или: «Дать моченых отрубей».

Больше никто не произносил ни слова. Валентин Михайлович однажды, не в силах сдержать своих чувств, выдохнул:

— Бож-же, сколько же в этой лошади породы!

Потом инженер вдруг спросил:

— А вот я все хотел узнать, как эту желтенькую лошадку зовут?

Башилов к нему не повернулся. Он бросил взгляд на нас. Долгий вопросительный взгляд. И в глазах наездника было: «Скажите мне, что здесь делает этот человек?»