Прийдите, любящие - [14]

Он подошел к окну, сел на подоконник. Уже светало. Зажигались окна. Люди выходили из подъездов, торопились. Некоторые тащили за собой детей. Все - невыспавшиеся, темные, с замороченными головами, больные. - Эх, люди-люди... Бежали к трамвайной остановке. В воздухе висела морось, предметы казались слегка размытыми. Сыро, холодно и паскудно. - Эх, люди-люди... Эх, жизнь собачья... Божий мир, для чего же ты создан? Не для того же, чтобы детей обижать? Прижавшись щекой к стеклу, Ковалев глядел в окно, и было ему печально и хорошо, безумно печально, невыразимо хорошо. Еще немного, чуть-чуть - и страх окончательно исчезнет, растворится в любви и печали. Никто не может уйти по своей воле. Никто не может вернуться. Не вырваться нам из бесконечности. Не разорвать цепи". Редактор Мурлыкин выглянул в полутемный коридор, огляделся: рабочий день закончился, все давно разошлись по домам. Он вернулся в кабинет и стал набивать рукописями заранее приготовленный рюкзак. Набил. Снова выглянул в коридор, увидел груду рукописей, сваленных под стеной, подумал: "Эти - тоже?". Посмотрел на рюкзак. Снова на рукописи. "Ладно. В другой раз...". Был поздний вечер. Он был один в издательстве, один во всем здании - не считая вахтера, конечно. Вон он ходит внизу, вахтер Николай Иваныч. Не поет - а так, подвывает без слов. "Ишь, мается... Волчара!" Мурлыкин надел пальто, шапку, впрягся в лямки рюкзака, поднял его со стола, встряхнул, чтоб удобнее было. Погасил в кабинете свет и вышел. - Ну что, пошел? - спросил Николай Иваныч, останавливаясь - руки за спину, шапка набекрень - посреди вестибюля. - Угу. Это самое. Пошел. Будь здоров. - Рюкзак у тебя нынче полегче вроде. - Угу. Таскать нам - не перетаскать, - сказал Мурлыкин и быстро выбежал в ночь. Глянул по сторонам: почему-то показалось, что на этот раз может быть слежка. Поэты не дремлют. Постоял. Нет, вроде тихо. Авторы сидят по домам. Горюют. С женами ругаются - денег нет, а жить-то надо. Значит, как обычно: трамваем до площади, потом - на автобус пригородный. И - на мичуринский. В автобусе было совсем мало народу. Мурлыкин взглядом сыщика оглядел пассажиров. Старуха в телогрейке. Два парня в модных куртках. Пьяный мужик. Кондуктор... Ну, этот - явно не из них. Если и автор, так только ругательств. На всякий случай Мурлыкин надвинул шапку на глаза. И тут же подумал: а что толку? По усам узнают, проклятые. Как там, в Писании? "По делам их узнаете их"?.. Вот-вот. Да и Писание, подумал Мурлыкин со внезапным ожесточением, тоже надо бы туда... В рюкзак... Мурлыкин вышел на остановке "Вторые мичуринские". По обочине дошел до знакомой лыжни и по ней, через лесок, стал пробираться к домикам. Вышел к заборчику. Постоял, вслушиваясь. Тихо. Даже собак не слыхать. Через несколько минут он добрался до места. Вытащил из кармана клочок бумаги, скомкал, поджег, разогревая висячий замок. Открыл дверь, вошел, и только тут перевел дух. Затопил печурку, сел перед ней и начал жечь рукописи, доставая их из рюкзака. Изредка выхватывал глазами из огня фразу-другую и бурчал, ухмыляясь: - Ишь, гении... Понаписали-то, понаписали... Талантливые, падлы! Жег страницу за страницей повести, рассказы, романы, сказки и пьесы. Но особенно радовался, когда горели поэмы. Поэмы он ненавидел. Рассказы горели легко, с приятным потрескиванием. Сказки - похуже. Повести уже требовали усилий. А поэмы и романы... Да вот, к примеру, роман. Автор - как его? А! Григорий Засядько. Мастер рукописного слова. Ни дня без строчки. С запятой. Роман называется "Жизнь". Ну, Мопассан. Мурлыкин глянул на первую страницу. Удивился вслух: - Ишь, засранец, еще и евангелие сюда приплел... Эпиграф "Жизни" был такой: "Тайное сделается явным. Библейская цитата". - Ну, придурок. Иосиф Флавий. Тацит проклятый. Хоть бы уж читал что-нибудь, что ли. А то - пишет и пишет. С-скот. "Жизнь" разгоралась трудно. Зато со середины пошла так, что в трубе загудело и чайник, поставленный на печку - не пропадать же теплу! - задребезжал крышкой. В избушке стало жарко. Мурлыкин заварил чай. Обжигаясь, прихлебывая из жестяной кружки, открыл следующую папку. О! Роман в стихах. Ну, Пушкин недобитый. Кто хоть такой-то? А-а... Знаю-знаю. Гений. Светоч. Вершина культуры. Человек-гора. Сам Эдгар Дырочкин! Надо в "Крокодил" послать, в "Нарочно не придумаешь"... Как тут у него? Вот: - "Пройдись со мной сторонкой томской, где я хожу не первый год"... - Мурлыкина передернуло от отвращения. - Кто пройдись-то? Муза, что ли? А! Читатель!.. Нет, Эдик, извини: никуда я с тобой не пройдусь. Потому, что ты обыкновенная сволочь. В огонь! Кто у нас следующий? Вот. Певец земли томской Валентин Тяпкин. Во - эпопея. Не обхватишь. А обхватишь - не унесешь. Становление колхозного строя в нарымском краю. Корифей! Колхозы - в тайге? Это ж надо было придумать. Ну, он гений - ему видней... Когда эпопея занялась, печка стала светиться. "У моей печурки пропускная способность маловата, - подумал Мурлыкин, расстегивая верхние пуговицы на рубашке. - Тут надо целый крематорий ставить. А урны с прахом в торжественной обстановке вручать безутешным авторам". Рюкзак заметно похудел. Мурлыкин сунул в него руку, наткнулся на что-то твердое. Гм. Что бы это могло быть? Вытащил книгу. Странно. Лев Толстой. Толстой? Тоже гений? А в печку - это как?.. В огонь полетел первый том. "Завтра второй захвачу!" - радостно подумал Мурлыкин. Мимо мичуринских катили автобусы. Из автобусов был виден сноп искр, вылетавший из трубы одного из домиков. Люди в автобусах - которые приезжие, местные-то уже знали, - вытягивали шеи, спрашивали: что там такое? Кондукторы оборачивались, глядели во тьму и привычно махали руками: - Это? А, это горит литература. - Какая литература? - спрашивали любопытные. - Да какая! Та самая - великая русская!.. - А-а... - говорили приезжие и отворачивались. Зрелище-то было привычным.