"Привлеченная к дознанию..." - [84]

— Наконец-то добрался, Розалия Самойловна, — проворчал он, пожимая руку Землячке. — Еле проскочил: тридцать шесть раз обыскивали... Пять часов шел с Пятницкой. Все проходные облазил, то облава, то патрули. Зверствуют, сволочи!

— Принесли?

— А как же! — Савельев садится на низенький, обитый красным плюшем диван и из-за двойного голенища сапог осторожно вытаскивает белые листки. — У сытинцев печатали... Последние...

На тонких листках воззвание Московского комитета партии:

«Новая схватка с проклятым врагом неизбежна, близок решительный день. Опыт боевых дней многому нас научил, этот опыт послужит нам на пользу в ближайшем будущем.

Славные борцы за свободу и счастье рабочего класса, бессмертные защитники баррикад, показали и нам и рабочим всей страны, что мы можем бороться не только с ружьями и нагайками, но и с пушками и с пулеметами. И теперь, как и в первые дни, гордо развевается красное знамя на наших баррикадах.

Мы не побеждены... Но держать без работы всех рабочих Москвы больше невозможно. Голод вступил в свои права, и мы прекращаем стачку с понедельника. Становитесь на работу, товарищи, до следующей, последней битвы! Она неизбежна, она близка...

Ждите призыва! Запасайтесь оружием, товарищи! Еще один могучий удар — и рухнет окончательно проклятый строй, всей стране ненавистный!

Вечная память погибшим героям-борцам, вечная слава живым!..»

Землячка передала воззвание Лядову и подошла к окну. Долго смотрела на занесенную снегом площадь. Мела поземка, завывал ветер. На площади пожарные в медных блестящих касках сжигали баррикаду. Огонь разгорался быстро, густой дым окутал площадь.

Жалобно дрогнули стекла. «Стреляют на Пресне», — поняла Землячка. Над Москвой раздавались тяжелые удары пушек. Языки пламени дрожали в вечернем сумраке и делали фигуры пожарных большими и грозными. Темной стаей носились перепуганные вороны. Их подняла артиллерия и вся эта суматоха на площади.

Из окна на кухне зарево над Пресней было видно еще отчетливее. Землячка вздохнула, набрала из обливного кувшина пригоршню воды, освежила лицо. Потом подошла к громоздкому буфету, достала хлеб и колбасу.

— Розалия Самойловна, вам нездоровится?

Она оглянулась, сказала смущенно:

— Устала. И настроение отвратное.

— Н-да, — вздохнул Савельев. — Чего уж веселого. — Он помолчал и вдруг, мягко улыбнувшись, добавил: — Еще повоюем!

Землячка посмотрела на него и тоже улыбнулась.

— Я тут придумала одно дело, — сказала она. — Бои в городе закончены. Остались последние баррикады на Пресне да на Шаболовке. Ну, на Пресне, там Литвин-Седой. А вот на Шаболовку нужно пробиться... Десятникова с боевиками зажали семеновцы. Им помощь позарез нужна. Понимаете? Нам бы раздобыть лихача...

— Опасно, Розалия Самойловна. Вас ведь всякий филер знает. Схватят наверняка. А солдатские патрули на каждом перекрестке...

— Боитесь? — Она колюче смотрела на Савельева.

Он повел плечами.

— Нет, зачем же. О вас беспокоюсь...

По широкому Садовому кольцу быстро несутся извозчичьи сани. Студеный ветер обжигает лицо, перехватывает дыхание. Седоков двое — барин и кухарка с большой плетеной корзиной.

Над Москвой сгущаются темно-сиреневые сумерки. В окнах домов зажигается свет и едва мерцает сквозь замерзшие стекла. Перекрестки тускло озарены фонарями. Торопливо проходят редкие прохожие, прижимаясь к заснеженным заборам. Гнетущая, угрюмая тишина. На сером зимнем небе все ярче разгорается кровавое зарево: горит фабрика Шмита, лесные склады, горят дома Пресни. С Ваганьковского кладбища бьет артиллерия. Пахнет дымом, гарью. На снегу копоть, пепел, головешки...

Неподалеку от трактира Губонина громкий, требовательный окрик останавливает извозчика. Путь преграждают семеновцы. Высокий офицер с крупным неприятным лицом поднимает руку:

— Проезд запрещен... Стой!

Барин в санях презрительно выпячивает нижнюю губу. Кухарка, щурясь, глядит на солдат, сжимая красными варежками плетеную корзину, из которой высовывают головы два гуся. Один из них, с желтым пятном под немигающим глазом, вытягивает длинную гибкую шею, водит глазами-пуговицами по сторонам.

«Начнут обыскивать — буду стрелять», — решает Землячка.

Лихач невозмутимо похлопывает кнутовищем, а в больших глазах под нависшими бровями — ожидание. «Живым не сдамся, — думает Савельев. — Дорого заплатят. Уложу первым офицера. Буду прикрывать отход Лядова и Землячки — их нужно спасти».

Барин раздраженно откидывает медвежью полость и вылезает из саней.

— Действительный статский советник Левкин, — рекомендуется он, чуть наклонив голову в каракулевой шапке. Крупные завитки каракуля серебрятся от инея. — Три дня сидим из-за беспорядков без провизии. Вынужден был взять кухарку и отправиться к Елисееву. — Он разводит руками. — Дожили, господа!..

— Прошу извинить, — говорит офицер, — вынужден подвергнуть вас обыску. Москва на чрезвычайном положении...

— Милостивый государь... — фальцетом начинает статский советник.

Офицер смотрит бесцветными глазами, и солдаты молча начинают обыскивать, выворачивая карманы и прощупывая одежду. Кухарка низко надвигает на лоб вязаный платок. Скуластый солдат со злыми глазами-буравчиками приближается к саням.