"Привлеченная к дознанию..." - [27]

При аресте Яков Михайлович назвался Львом Герцем, предъявив студенческий билет имперского Лесного института.

Время свидания истекало, Свердлова не было. Что могло произойти? Клавдия терялась в догадках. Опять взметнулись истошные женские голоса — это ввели новую партию арестантов. Опять дрогнуло пламя в керосиновой лампе, и, перекрывая шум свиданной, послышался зычный бас:

— Родненькая моя! Наконец-то!

«Яков Михайлович! — обрадовалась Клавдия. — Только не знает, под каким именем пришла...»

За решеткой колыхнулись заключенные, и она увидела осунувшееся смеющееся лицо Свердлова, тонкими длинными пальцами он держался за решетку. Невысокий, худощавый, в серой арестантской одежде, Михалыч казался подобранным и сильным. Густые волнистые волосы падали на высокий лоб, темные глаза мягко смотрели сквозь стекла пенсне. Черные усы и черная бородка подчеркивали матовый цвет лица.

— Левушка, — громко крикнула Клавдия, — молоко получили?

— Отличное молоко! Благодарствую, — отозвался Свердлов.

— Как здоровье? — Клавдия наклонилась через барьер.

— Барышня! Не дозволено! — Старший надзиратель сделал запретный жест. И усмехнулся. — Женишка бог голосом не обидел, и так услышите... Иерихонская труба!

— Хорошо! — послышалось в ответ. — Не волнуйся! Тут меня осматривал лекарь. Говорит, после голодовки начался процесс в левом легком... Только я его успокоил — это еще с Николаевских рот, когда меня в карцере избивали...

— Не дозволено! Не дозволено, молодой человек! — заторопился к решетке старший надзиратель.

— А бить жандармам дозволено? — зло огрызнулась Клавдия, сверкнув карими глазами.

Шум в свиданной затих.

— Насильники! Убийцы! — раздался истошный крик.

Молодка, прижимая к груди ребенка и ожесточенно работая локтями, проталкивалась к барьеру. Клетчатый полушалок сбился. Клавдия заметила маленькое покрасневшее ухо. Зашумели арестанты, затрясли решетку. Старик с обветренным лицом и вислыми усами хрипло бросил:

— Дождетесь, ироды!

Забегали надзиратели, оттаскивая заключенных от решетки. Те огрызались. Свердлов взмахнул рукой и бросил в толпу:

— До свидания, товарищи! Сила за нами!

Появился начальник тюрьмы с аккуратно подстриженными усиками. В черной длиннополой шинели с голубым кантом. Он обвел сердитым взглядом настороженную толпу. Стараясь казаться спокойным, приказал:

— Прошу расходиться! Время истекло...

Свиданная медленно пустела.

В Анастасьевском садике мела метель. Серебрилась кора деревьев, покрытых изморозью. В густом кружеве инея застыли невысокие липки, ветви их напоминали узоры на прихваченных морозом стеклах.

Клавдии очень хотелось приподнять деревянное дно в порожнем туеске, возвращенном ей в тюремной канцелярии. Торопливо пробегали люди, и она не решалась.

Что означают слова о Николаевских ротах? Неужели его хотят перевести в эту тюрьму с каторжным режимом? Свердлов пока в Николаевских ротах не сиживал. Если он их назвал... Хуже и не придумаешь. Ведь здоровье у Михалыча не ахти какое. Да... А голодовка?! Значит, политические голодали. Били его действительно. Только не в Николаевских ротах, а в нижегородской тюрьме. Он тогда был совсем мальчиком. После побоев и карцера у него началась чахотка.

Она не выдержала, спряталась за густым орешником: так и есть — в туеске записка!

Крупно, размашисто писал Свердлов. «Хорошо жить на свете! Жизнь так многообразна, так интересна, глубока, что нет возможности исчерпать ее...»

Клавдия недоуменно шевельнула бровями.

«...При самой высшей интенсивности переживаний можно схватить лишь небольшую частицу. А надо стремиться к тому, чтобы эта частица была возможно большей, интересной... Болею душой за участь Трофимова, Меньшикова и Глухих. Во что бы то ни стало, при любых трудностях необходимо всех их вырвать из тюрьмы. Военный суд им грозит смертной казнью. Организацию побега возлагаю на вас. Михалыч».

Смертная казнь! Лицо Клавдии сделалось серым. Долго стояла она у куста, не замечая ни мороза, ни ветра, со стоном и воем снующего по лучам Анастасьевского садика.

БОЕВИК ВОЛОДЯ

Ранними зимними сумерками Клавдия, кутаясь в белый пуховый платок, подошла к двухэтажному дому на Большой Ямской улице.

Старик, сгорбленный и худой, в оленьем треухе, подставил лестницу к уличному керосиновому фонарю и грязной тряпкой протирал закопченное стекло. Тусклый свет желтым пятном расползался по деревянному тротуару.

Тропинка, плотно утоптанная и посыпанная хвоей, упиралась в новый дом с высоким крыльцом.

Клавдия обмела веником валенцы и по крутой лестнице поднялась на второй этаж, в квартиру Володи Урасова.

Чистенькая горница с бревенчатыми стенами, за ситцевой занавеской на окне — герань, в плетеной клетке — щегол. Пахло дымком и свежеиспеченным хлебом. На зеленоватой клеенке пофыркивал начищенный самовар.

За низким столиком у русской печи на чурбаках расположились Урасовы — отец и сын. Отец сапожничал, сегодня ему помогал и Володя.

Приходу гостьи Урасовы обрадовались. Володя удивленно вскинул густые русые брови, снял черный матерчатый фартук.

— Раздевайся, Клавдичка... Погрейся с морозцу-то, — глуховато пригласил Урасов-старший.

Он провел большой рукой по окладистой бороде и долгимзадумчивым взглядом посмотрел на девушку. Тяжело вздохнул и, всунув деревянную колодку в стоптанный сапог, стал ритмично постукивать молотком.