Привет, красотка! - [12]

— Кто такая миссис Дженкинс?

— Несколько месяцев назад поселилась напротив, через улицу. Цветная, но очень милая. Домик у нее чистенький…

— Ого, как много, — удивилась Руби, намеренно оставив без внимания комментарий матери. Перебирая вещи, она вдруг наткнулась на заветное черное платье. Сердце сильно забилось.

— Ты и это хочешь отдать? — поинтересовалась Руби, стараясь не выдать волнения. — Твое новогоднее платье?

— Ах это, — отозвалась Дорис. — Я не надевала его больше двадцати лет.

— Мне кажется, ты должна сохранить его как воспоминание.

— Руби, оглянись вокруг, сувениры в этом доме потолок подперли. Пора избавляться от хлама.

— Оставь это платье, — не сдавалась Руби. — Ты выглядела в нем такой красивой! Единственная вещь, купленная не в отделе уцененной одежды… — Руби ни за что в мире не призналась бы, что положила глаз на черный шедевр и намерена однажды начать его носить. Идея натянуть на Руби сексапильное платье шестого размера была настолько смехотворной, что даже она сама едва могла думать об этом всерьез.

— Ну ладно, — смягчилась Дорис. — Пусть висит.

Руби отнесла платье в спальню и бережно повесила его на плечики, не желая рисковать. Оставить наряд в гостиной значило искушать мать бросить его в кучу вещей, собранных для неимущих.

Выйдя из спальни, Руби заметила, что Дорис еще не причесана и не накрашена.

— Разве я не предупредила, что приеду в семь? Обычно ты готова к моему приходу.

Неужели Дорис поедет в город не в лучшем наряде от «Сире, Робак энд К»[13] и без парадной прически?

— Я старуха, Руби, мне уже трудно бегать. Погоди, я накрашу губы и причешусь.

— Хорошо, — удивленно согласилась Руби, ощутив тревогу.

Дорис шел восьмой десяток, но лишь в исключительных случаях она покидала дом без тщательной укладки и длительной процедуры одевания. Руби уселась на диван, с которого мать только что поднялась. Тако немедленно спрыгнул на пол и увязался за хозяйкой, посчитав ниже своего достоинства сидеть рядом с Руби.

— Как поживает твой приятель-парикмахер? — поинтересовалась Дорис, ковыляя по гостиной.

— У меня нет друзей-парикмахеров, — отозвалась Руби.

— Как бишь его… Джимми!

— Джереми? — уточнила Руби. — Но он не парикмахер, мама, я тебе говорила — он бухгалтер, работает в офисе в центре города.

— Все равно ты проводишь с ним слишком много времени, — раздалось из спальни. — Если будешь продолжать в том же духе, люди подумают, что ты…

— Что я — кто?

— Сама знаешь, — сказала Дорис, появляясь на пороге спальни. — Одна из этих… Ну, ты понимаешь, о ком я… Лиссабоном.

Руби и бровью не повела, применив испытанный способ избавиться от нотаций по поводу Джереми, лишних килограммов или дома в маргинальном районе: сменила тему.

— Куда поедем? На Триста первой улице открылся новый итальянский ресторанчик.

— Сколько раз повторять, Руби? — театрально вопросила Дорис, идя к выходу. — Я не ем экзотическую муру.

— Да почему экзотическую, я же не предлагаю пойти к афганцам или эфиопам! Господи, всего лишь лазанья и спагетти!

— «Международный дом блинов», — твердо сказала Дорис. Количество ресторанов, которые она соглашалась почтить своим присутствием, было весьма ограниченно. Как правило, Дорис выбирала «Международный дом блинов», но время от времени ее удавалось уломать на посещение закусочных «Деннис», «Перкинс» или «Боб Эванс»[14]. Иногда Дорис заглядывала в «Макдоналдс», который называла не иначе как «магазином гамбургеров», как правило, это случалось после визита к доктору или шопинга в «Сире» или «Джей-Си Пенни»[15]. Дорис обедала в фаст-фудах всю жизнь: покойный отец Руби, говоря словами Элейн из «Сенфилда», «чрезвычайно трепетно относился к деньгам». Кроме товаров на распродажах в «Сире» или «Монтгомери-уорд», он принципиально ничего не покупал. Руби было уже лёт семнадцать, когда она узнала о существовании ресторанов, где в меню напечатаны не картинки, а названия блюд и нет скидок для пожилых. Одним из детских воспоминаний были долгие часы «выгодного» шопинга, когда сперва приходилось тащиться в «Великан», где по дешевке дают ветчину, затем в «Гранд юнион» на распродажу консервов и в «Ай-джи-эй»[16] за недорогими фруктами и овощами — все за один заход.

Узнай Дорис, сколько денег тратит дочь, ее наверняка хватил бы удар. Каждый раз, когда Дорис интересовалась, сколько стоили туфли, билеты на концерт или поход в кафе, Руби уменьшала цену вдвое. Купив туфли За сто долларов, она признавалась матери в пятидесяти баксах, и все равно Дорис качала головой: «Ух ты, такую обувь только богачкам носить!» И начиналась длинная нотация: дескать, экономь деньги, дочка, как жаль, что ты не похожа на хорошеньких тоненьких девушек, вокруг которых так и вьются мужчины, оплачивающие их счета. Придется тебе самой себя содержать…

Однажды Руби проговорилась, что оставила тридцать долларов на чай в одном из центральных ресторанов. Дорис до сих пор припоминает дочери тот случай, повторяя: «Женщина, оставляющая тридцатник чаевых, должна сходить провериться. В следующий раз оставь доллар и иди восвояси. Тридцать долларов официантке! Слыханное ли дело?»

— Прекрасно, — отозвалась Руби в ответ на заявление о «Международном доме блинов», придерживая дверь для Дорис, которая двигалась медленнее обычного. Руби подавила инстинктивное желание спросить мать о самочувствии, не желая подвергнуться залповому обстрелу жалобами на недомогания — от остеопороза до болей в груди. Жаловаться Дорис обожала, хотя врачи в один голос утверждали, что старушка здоровее их самих. Руби считала, что так у матери проявляется горе. Когда умер муж Руби, Дорис не плакала и не впала в депрессию. Наоборот, она твердила дочери, что не следует рыдать так много, ведь папа теперь в лучшем мире. Единственными переменами в Дорис стали бесчисленные жалобы на всевозможные боли и колики, а кроме того, раздражительность, усугублявшаяся с каждым годом.