Привет, Галарно! - [22]

И мне стало жаль безмятежных деньков, проведенных в «Ганьон электрикал эплайанс». В смысле: хотя мы и утратили веру в Бога, все же >го не повод больше не верить женщинам. Я верил в мою любимою жену Луизу, так и не зачавшую при Понтии Пилате, которая верила в мать свою, всемогущую святую Элоизу и в семейство Ганьон, в одиночку владевшее всем Леви. Да будет так. Аминь. Я обделался. Я приехал сюда в слезах, но не буду же я, уходя, ныть и канючить. Дурак ты, Галарно, простофиля, помолитесь же за нас, горе-рыбаки с соседнего пруда. Мой любовный роман растаял, как английский пудинг на кирпичном дворике-патио, растекся будто так и не застывшее желе. Мое дитя оказалось воздухом, душа сдулась, паруса легли на сушу, поджилки затряслись, пошли судороги. Вернувшись в дом, я в отчаянии начал пинать ногами китайские диваны, а потом позвонил Альдерику и сказал ему: «Деда, у меня все плохо, все не так, я не знаю, что делать, я хочу обратно». На другом конце провода раздался смех Альдерика, потом он сказал: «Собирай чемодан, Франсуа, и чтоб сегодня же был дома, утро вечера мудренее, и брось ты эту закусочную. Нотариусы потом разберутся, а сам давай сюда первым же поездом». Луиза не шелохнулась, глядя на мои сборы. Она не стала кричать, вопить, умолять, плакать. Она просто уставилась на меня, открыв рот, подобно застывшему лисьему чучелу, который стоял у Лео.

Я покинул Леви также, как и прибыл туда, — на старой электричке. Поезд шел, конечно, через Монреаль. Я оставил багаж следовать своим ходом, а сам вышел: потом его заберу. Пересек центральный вокзал, подобно тому, как пай-мальчик из хора в накрахмаленной накидке на цыпочках проходит через набитую битком церковь. Мне нужно было многое забыть.

С отъезда до возвращения незаметно пролетел год. Уже стоял февраль. Монреаль опережал деревню: на улицах, залитых солнцем, быстро таял снег, и на влажных стенах проступали рисунки, подобные чернильным кляксам в школьных тетрадях. Я исходил улицу Сент-Катрин в обе стороны. Меня веселили лучи света, которые трепетали в такт моему сердцу, а рестораны будто подмигивали мне. Когда-нибудь, Луиза, я тебе отомщу, у меня будет детей, как прохожих на улице Пил. Я зашел в бар к мадам Шапю выпить рюмку. Вдова Шапю знала Альдерика, но ее не оказалось на месте. Тяжеловато оказаться одному в по-настоящему большом городе, в смысле когда вокруг тебя миллионы людей, которые, может быть, тоже чувствуют себя одинокими, но как проверишь? В «Юнайтед сигар» я купил пачку сигарет «Букингем» и газету «Стар». Не потому, что собирался ее читать, а просто чтобы услышать голос продавщицы. Я дважды спросил: «Сколько стоит?» Во рту становилось тепло от произнесенных слов. Девушка ответила «fifty-seven» и больше ни слова. Что ей было еще сказать? А мне было не по себе от излучавших свои гипсовые улыбки манекенов из магазина «Симпсон», с их густыми, тусклыми волосами и булавками за спинами, чтобы подчеркнуть талию. Элегантно одетые, обутые в туфли с небрежно завязанными шнурками, они стояли в гипсе как вкопанные.

И я говорил себе: «Ты еще молод, Галарно, ты образован, не все в твоей жизни плохо». На автовокзале я чуть было не сел в автобус на Бостон, к маме.

Я замешкался, и он уехал, пока я жевал горячий сандвич с яйцом. Спускались сумерки, но свет февральского солнца все еще ложился полосками меж зданий. Ежась от холода, я кое-как дотрусил до порта. Чтобы заглушить боль, нет ничего лучше путешествий, и мне вдруг захотелось подняться на борт корабля, плывущего среди льдин и сказать «Господин капитан, куда держим курс?» — «В Новую Каледонию». — «Я всегда хотел оказаться в Новой Каледонии, это моя давняя мечта. Я заплачу вам за треть путешествия, а за остальное готов выполнять любую работу, я — парень крепкий» Капитан посмотрел бы на меня внимательно И сказал: «Вот наконец моряк, которого так нам всем не хватало! Этот парень с открытым взглядом, его не пугают дальние страны, он хочет быть полезным, состояться в жизни, окрестить дикарей, накупить опиума, путешествовать. Идите сюда, молодой человек, вы будете моим заместителем, я, знаете ли, люблю пофилософствовать после обеда, под шум ветра и мотора. Вас как величать?» — «Галарно, господин капитан». — «Мне, кажется, я уже где-то слышал это имя». — «Но так звали пирата по имени Солнце, господин капитан. Я его внук». — «Отлично! Галарно, поднимайтесь на борт, затем на капитанский мостик, каюта номер одиннадцать — ваша, жду вас в баре, там и подпишем бумаги. Может быть, вы хотите стать моим компаньоном? Вместе займемся торговлей какао».

Когда солнце закатилось, вовсю дал себя знать февральский мороз. На бульваре Мэн, в старом кинотеатре, шли три фильма с Керком Дугласом, в том числе The Young Man with a Horn[51]. Я поддался соблазну: фантастика! В наши дни, не знаю почему, но такого уже не снимают. Вот настоящее кино, начинаешь понимать, что такое отвага. У меня было такое настроение, что хотелось дуть во все трубы. Несмотря на разные заслоны, я вошел бы в зал «Бонавантюр»[52], а метрдотель остановил бы меня у самого входа: «Что у вас там в чемодане?» — «Труба, сударь, я никогда с ней не расстаюсь и не могу оставить ее в раз¬кчшлке, это — моя жизнь». — «Так, значит, вы музыкант?» — «И не в одном поколении, су-царь», — «Ну, тогда можно сказать, вы попали в точку: мы только что лишились трубача, солировавшего в спектакле. Он, несмотря на свой контракт, хлопнул дверью и ушел. И все — из-за одной балерины. Ну никому нельзя верить!» — «Вы можете верить мне, никакая балерина, ни девушка, ни женщина не отвлечет меня от игры на трубе! Клянусь, за мою жизнь их было столько, я все это уже пережил. Я вкладываю всю душу и боль, when I blow