Привенчанная цесаревна. Анна Петровна - [8]
— Пока нет. С Евдокией жить не буду. Рано ли поздно, ослобонюсь от неё. Так что нечего и гнездо вить.
— Не передумаешь, Петруша?
— Не передумаю, сестрица. С Евдокией мне не жизнь. О ночи с ней подумать не могу — что руки протянет, что на шее повиснет, что ровно клещ какой прижиматься станет. Глаза б мои её не видели.
— Любит она тебя, братец. Все глаза по тебе выплакала. Патриарх её утешать принялся, она навзрыд, а там и памяти лишилась.
— Для чего ты говоришь всё это, Натальюшка? Скушно мне с ней, так скучно, хоть верёвку намыливай. А ты причитать принялась, ещё скушнее стало... На тебя непохоже, сестрица.
— Страшно мне за тебя, Петруша, ой, страшно. Ради кого семью рушишь? Счастье своё найдёшь ли?
— Найду не найду, а искать буду. Так-то, сестрица. Дай, обойму, родная, покрепче, да и идти мне пора. Итак засиделся.
— Петруша... Не гневись, братец. Всё спросить тебя хотела...
— Так спрашивай. Одни мы.
— Я об Анне Ивановне. Нет, нет, ничего противу неё говорить не стану. Одного в толк не возьму, чем приворожила она тебя. Никак третий год пошёл, от неё не отходишь. Матушка толковала, слово она немецкое приворотное знает, не иначе.
— Слово, говоришь. Может, и слово, только как его выразуметь. Помнишь, каково мы жили, покуда танцам польским не выучились. Какие такие учителя у меня были. У дьяка Виниуса голландский перенимал.
— Быстрёхонько ты на нём говорить-то начал, да так чисто-чисто.
— Не только ты, сестрица, Виниус тоже нахваливал. У сына датского комиссара Бутенента фехтованием да верховой ездой заниматься стал — другим человеком себя почувствовал. А там, спасибо Францу Яковлевичу, танцев попробовал разных.
— Да уж Лефорт тебя с глаз не спускал. Что танцы! Не для тебя, что ли, он в доме своём на Кокуе пиршества всякие устраивать стал? Там и с девками немецкими сводить.
— Вот такого толка не люблю! Ни с кем меня Франц Яковлевич не сводил — нужды не было. Сам себе дам для танцев выбирал. Аннушка первой была. Как улыбнулась, книксен сделала, как ручку свою беленькую протянула...
— Ты и весь белый свет забыл.
— Осудить хочешь, Натальюшка? Как матушка? Не надо. Богом прошу, не надо. Ни с кем, как с тобой, говаривать не приходилось.
— Прости, братец, Христа ради, прости! Не подумавши я. Да и ничего такого в жизни не видывала.
— Не видывала, говоришь? А как же батюшка родительницу нашу в матвеевском доме увидал? Только что не прислужницу? Каждый день зачастил к боярину. Света Божьего, окромя родительницы нашей, для него не осталося. Это верно, что государь, это верно, что любую мог себе в супруги выбрать, да тебе ли не знать, как сводные наши с тобой сестрицы-царевны переполошились. Вся родня стеной встала, бояре. Каждый на свой лад отговаривал, а батюшка ни в какую. Вот и я...
— Женат ты, Петруша.
— Женат... Э, что там, поживём — увидим.
— Всю землю Русскую порадовал ты, государь, своей великой победой. Исполать тебе, Пётр Алексеевич, что испытание такое перенёс, не дрогнул да и войску дрогнуть не дал. Писем твоих царских ждал все месяцы с великим нетерпением, не переставая молитствовать за успех дела твоего праведного.
— Благослови, владыко. Очень весточки от тебя нам всем помогали. Спасибо, не скупился ты на них. А победа... Тебе одному, владыка, как на духу, сказать могу: о победе говорить куда как рано. В письмах не писал, а на словах...
— Никак не доволен ты, государь?
— Чему быть довольным, владыко.
— Азов-то взяли.
— Взяли. Только на договор, владыко, не военным промыслом.
— Не пойму тебя, государь.
— Да проще простого всё. Флот мы в Воронеже срубили, сам знаешь. И модели голландские для стойки положили — прамы называются. Столько с ними заботы приняли. Сам посуди, суда огромные, вроде ящиков деревянных, по рекам да мелководью к Азову не проведёшь. Пришлось разобрать, сухим путём до Черкасска везти, а там заново собирать. Выходит, дважды время на них потратили. А по морю ходить они не могут — у берегов держаться должны, крепости обстреливать. Без них бы Азов не взяли, а всё равно мороки много. О новом флоте думать надобно.
— Дорого тебе обойдётся, государь. Откуда деньги возьмёшь?
— С бояр потребую!
— С бояр, говоришь... Как бы недовольство большое не вызвать. Ведь еле-еле замирились, а тут дело такое — мошну развязывать. Переждёшь, может, малость, государь. Всё в своё время придёт.
— Повременить? Нет, владыко, нет у меня времени. Никакого! За три года надобно ещё пятьдесят пять кораблей и фрегатов построить, одиннадцать бомбардирных судов и брандеров. Непременно! Бояре пусть платят, горожане, да и священству в стороне стоять, с твоего благословения, не позволю. Не станешь спорить, владыко?
— Не стану, государь. Церковь во всём тебе помогать должна, хоть и нелегко это будет, ой, нелегко.
— Слыхал я, владыко, церкву себе в Новинском положил построить? Сказывали, обетную. Так ли?
— Так, государь, обетную.
— Об обете говорить не станешь, и не надо. Деньгами тебе помогу. Строй, раз надобность есть.
— Не сказывал я тебе, государь, что приключилось со мной. Когда покойный кир Иоаким определил мне казанский митрополичий престол, едва въехал я в город, моровая горячка началась. Жесточайшая. Людей где постигнет, там и кончит — до домов не успевали добраться. Была уже раньше такая в Казани — сколько тысяч людей унесла, а тут снова. И вроде бы от приезда нового митрополита. Московского. Им не нужного.
Гоголь дал зарок, что приедет в Москву только будучи знаменитым. Так и случилось. Эта странная, мистическая любовь писателя и города продолжалась до самой смерти Николая Васильевича. Но как мало мы знаем о Москве Гоголя, о людях, с которыми он здесь встречался, о местах, где любил прогуливаться... О том, как его боготворила московская публика, которая несла гроб с телом семь верст на своих плечах до университетской церкви, где его будут отпевать. И о единственной женщине, по-настоящему любившей Гоголя, о женщине, которая так и не смогла пережить смерть великого русского писателя.
Сторожи – древнее название монастырей, что стояли на охране земель Руси. Сторожа – это не только средоточение веры, но и оплот средневекового образования, организатор торговли и ремесел.О двадцати четырех монастырях Москвы, одни из которых безвозвратно утеряны, а другие стоят и поныне – новая книга историка и искусствоведа, известного писателя Нины Молевой.
Дворянские гнезда – их, кажется, невозможно себе представить в современном бурлящем жизнью мегаполисе. Уют небольших, каждая на свой вкус обставленных комнат. Дружеские беседы за чайным столом. Тепло семейных вечеров, согретых человеческими чувствами – не страстями очередных телесериалов. Музицирование – собственное (без музыкальных колонок!). Ночи за книгами, не перелистанными – пережитыми. Конечно же, время для них прошло, но… Но не прошла наша потребность во всем том, что формировало тонкий и пронзительный искренний мир наших предшественников.
Эта книга необычна во всем. В ней совмещены научно-аргументированный каталог, биографии художников и живая история считающейся одной из лучших в Европе частных коллекций искусства XV–XVII веков, дополненной разделами Древнего Египта, Древнего Китая, Греции и Рима. В ткань повествования входят литературные портреты искусствоведов, реставраторов, художников, архитекторов, писателей, общавшихся с собранием на протяжении 150-летней истории.Заложенная в 1860-х годах художником Конторы императорских театров антрепренером И.Е.Гриневым, коллекция и по сей день пополняется его внуком – живописцем русского авангарда Элием Белютиным.
Петр I Зураба Церетели, скандальный памятник «Дети – жертвы пороков взрослых» Михаила Шемякина, «отдыхающий» Шаляпин… Москва меняется каждую минуту. Появляются новые памятники, захватывающие лучшие и ответственнейшие точки Москвы. Решение об их установке принимает Комиссия по монументальному искусству, членом которой является автор книги искусствовед и историк Нина Молева. Количество предложений, поступающих в Комиссию, таково, что Москва вполне могла бы рассчитывать ежегодно на установку 50 памятников.
Книга «Ошибка канцлера» посвящена интересным фактам из жизни выдающегося русского дипломата XVIII века Александра Петровича Бестужева-Рюмина. Его судьба – незаурядного государственного деятеля и ловкого царедворца, химика (вошел в мировую фармакопею) и знатока искусств – неожиданно переплелась с историей единственного в своем роде архитектурногопамятника Москвы – Климентовской церковью, построенной крестником Петра I.Многие факты истории впервые становятся достоянием читателя.Автор книги – Нина Михайловна Молева, историк, искусствовед – хорошо известна широкому кругу читателей по многим прекрасным книгам, посвященным истории России.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.