Приведен в исполнение... [Повести] - [73]

— О… чем?

— О том, что его больше нет на свете. — Он увидел, как она покачнулась, и понял, что переборщил. — Я воды принесу…

— Ничего… — она выпрямилась. — Так что им было нужно?

Он приоткрыл дверь и убедившись, что немец продолжает спать, вернулся к столу.

— Им дом ваш был нужен, вот и все… А мужа вашего они сразу… в первый же день. А это вам еще долго приносить будут… — он подвинул к ней листок. — Их там много запасено…

Она тупо посмотрела на него, вынула и положила рядом с первым второе письмо. Сказала, едва ворочая языком:

— Наверное… вы… правы…

— Анфиса, я одно дело задумал… — Он пожал плечами: — Вы, конечно, можете отказаться, это ваше право, и я не настаиваю…

— Что, пойти заявить? — спросила она нервно. — Это?

Он пожал плечами:

— Препятствовать не стану, но вам придется отвечать, подумайте… Это ведь лет десять, не меньше.

— Мне все равно.

— Как знаете… Но вот мой довод: меня арестуют, и я не смогу наказать мерзавца, повинного… Во многом повинного, верьте мне на слово.

— Его накажут без вас.

— Не найдут. А я встречи с ним ждал двадцать лет. Из них пятнадцать — в тюрьме.

— Господи, — сказала она. — Люди умирают, а вы? О чем вы?

— О том, Анфиса, что каждый может только то, что может… Если вы решитесь помочь мне, я хотел бы, чтобы вы сделали это обдуманно. — Он встретился с нею глазами: — Трудное нам предстоит. Может, вы не захотите или не сможете, а мне одному не справиться…

— Есть у вас… тайничок… — задумчиво сказала она.

Вот она, красная черта, он приблизился к ней вплотную.

— Нужны две вещи — сильно действующее вещество и лопата.

Она не спросила объяснений, и он понял, что та внутренняя связь, которая начала устанавливаться между ними с первой минуты — сейчас он был абсолютно в этом уверен, — не требует никаких слов. Молча ушла, в соседнюю комнату и тут же возвратилась с темной аптечной банкой в руках.

— Хлороформ, — сказала она, рассматривая банку на свет. — Она почти полная, Вик… он принес это, чтобы усыпить нашу собаку, старая была собака… Подойдет?

Корочкин кивнул:

— Тряпку дайте. Чистую.

Она открыла комод и протянула кусок холста.

— Лопата внизу, под лестницей.

— Спасибо. — Корочкин посмотрел на часы: было два часа пополуночи.

— Ждите здесь… — он сунул клин под ступеньку и сошел вниз. Оглянулся.

— Бог в помощь… — едва слышно произнесла она. — Видно, другого пути и вправду нет…

Корочкин открыл банку, отвернулся и, вытянув руку как можно дальше, смочил холст удушливо-пряной жидкостью, потом вошел в комнату. Белобрысый переменил позу и громко храпел. У Корочкина закружилась голова, он понял, что тянуть больше нельзя, и, уже не таясь, сделал несколько шагов по направлению к кровати. Половицы предательски скрипнули, белобрысый приподнялся, сунув руку под подушку. Корочкин сделал последний шаг и прижал тряпку с хлороформом к его лицу. Белобрысый мгновенно выгнулся и глухо замычал, потом обмяк и тяжело рухнул на кровать.

Корочкин вернулся в комнату. Анфиса сидела за столом, на ее лице не было и тени страха, только какое-то мрачное спокойствие и отрешенность.

— Помогите оттащить в сад, — попросил Корочкин.

— А если увидят? — возразила она.

— Час до рассвета у нас есть.

— Знаете, мы… нашего пса в подвале похоронили… В пустой комнате доски с пола сняли и яму выкопали, земля там мягкая…

— Хорошая мысль…

С трудом проволокли грузного немца до соседней комнаты. Подцепив острием лопаты доску пола, Корочкин поднял ее, потом вторую и третью. Этого оказалось достаточно, можно было копать. Через полчаса яма нужной глубины была готова.

— Что ж, — сказал Корочкин, — пусть ваш пес простит за такое соседство, да ведь это как на кладбище: там люди другой раз тоже лежат рядом со скотами почище этих… Взялись. — Тело белобрысого тяжело рухнуло, Корочкин перевел дух, прислушался: часы наверху били пять, начало светать.

— Давайте засыпем? — предложила она.

— А второй? — посмотрел на нее Корочкин. — Снова копать?

— Верно… Но этот может проснуться?

— Нет. — Корочкин покривил губы. — Два часа гарантировано. А руки об него марать — извините… Идите наверх, я здесь сам справлюсь, — он повел головой в сторону входных дверей, и она поняла, что Корочкин имеет в виду второго немца. Кивнув на прощание, Анфиса ушла. Корочкин сел на ступеньки и стал ждать. Расчет был прост; шатен откроет входную дверь своим ключом, войдет и на мгновение повернется спиной; этого вполне достаточно…

Он стал вспоминать прошлое, обычно это получалось трудно, теперь же происходило как бы само собой, без малейшего усилия. Он увидел отца и мать, вернее, это были две совершенно неясные фигуры, расплывчатые, без лиц, но он точно знал, что это родители и стоят они на набережной Невы, перед зданием Первого кадетского корпуса, пришли его проводить. Отец говорит что-то — в обычном высоком штиле, а мать неслышно всхлипывает… «Скоро вакации! — кричит Гена. — Увидимся еще, чего вы, право…» — и уходит, все время оглядываясь, и надо же, странность какая: мать стоит на том же месте, а отца — нет. Ровно никогда и не было. А он не удивляется этому и не пугается — как будто так и надо. И на следующий день, когда спускается он в вестибюль по вызову дежурного офицера и видит зареванного отцова денщика Фильку и понимает, что умер отец, и в самом деле слышит, что «его высокоблагородие скончались час назад апоплексическим ударом», — снова не удивляется и не плачет, поворачивается и уходит… Мать умерла через год, родных не осталось. Окончил корпус, потом Константиновское, никого, кроме Митьки, не было за всю жизнь. Ни друга иного, ни женщины любимой. А эта Анфиса редкостно красива. И не глупа. Угораздило же ее выйти за эту тлю… Наверное, совсем молодая была, не разобралась… Он пожал плечами: не самое значительное вспоминается. А вот как он белым стал? Как в контрразведке очутился? Спрашивали про это не раз, и он рассказывал всегда одно и то же: революция застала в армии, в Сибири, — что он мог понять — бунт, неправедное разрушение всех начал, вот и пытался вернуть прежнее в меру сил и разумения. Конечно, это была ложь во спасение. На самом же деле он все понимал и действовал из самых принципиальных соображений.