Приведен в исполнение... [Повести] - [55]

Юрий Евгеньевич проводил его взглядом, улыбнулся:

— Третий день законного отпуска, — объяснила Таня. — Вам положить селедки?

— С удовольствием…

Вернулся Шавров, придвинул стул:

— Прошу… Где служите?

— Я не служу, — спокойно сказал Храмов. — Я борюсь…

— С кем? Или против кого? — улыбнулась Таня.

— С большевиками, — все так же спокойно продолжал Храмов, — против их деспотизма.

— Если это шутка… — Таня встала.

— Это не шутка, — покачал головой Храмов. — Сергей Иванович знает: я жил тихо, никого не трогал. За то, что в октябре семнадцатого я выполнил приказ законной власти, меня незаконная власть отправила в лагерь. То, что я увидел по выходе, убедило меня: большевиков нужно свергнуть, и как можно скорее… Сядьте, сударыня, я не шучу, повторяю вам… — Храмов положил около своей тарелки кольт.

Таня смотрела на Шаврова странно, он не мог понять — то ли презрительно, то ли безразлично…

— Сейчас мои товарищи берут на Казанском вокзале рухлядь… — Храмов улыбнулся. — Ее там на сто тысяч золотом. На Западе недополучат эту рухлядь, Советы недополучат хлебушка… Значит, худо-бедно, вымрет еще сто тысяч ублюдков. А мы получим оружие, и еще положим сто тысяч… А Бог даст — и много больше… — Храмов протянул Тане свою тарелку: — Если не трудно — еще селедки. Очень хороша.

Таня не пошевелилась. Глядя куда-то в стену, сказала:

— Как жить станешь, Сергей?

Храмов наполнил тарелку сам, усмехнулся:

— Все-таки странная это у нас, интеллигентов, черта: говорим, говорим, говорим… — Он с аппетитом сунул в рот кусок селедки.

Шавров сидел рядом с ним, в голове рассыпались какие-то слова, он пытался сложить их, и ничего не получалось. Храмов достал из кармана кителя золотой хронометр, нажал репетир. Едва слышно прозвенела знакомая мелодия.

— Это «Коль славен», — объяснил Храмов и положил часы на стол, рядом с кольтом.

— Остается пятнадцать минут… — сказал Шавров. Сколько пробили храмовские часы он не слышал, и откуда взялись эти «пятнадцать минут» не знал и объяснить бы не сумел, но вдруг понял, что решение пришло… Протянул руку и взял со стола кухонный нож. И черный хлеб с корзиночки — в левую руку. Нож был острый, перед свадебным вечером он сам его долго и тщательно точил на оселке; оселок был куплен на толкучке по случаю несколько дней назад.

— Вот и сбылся мой сон про Сашку, — улыбнулся он Храмову и Тане. Плавно, без замаха повел правой рукой, не почувствовав ни толчка, ни удара. Нож вошел в тело Юрия Евгеньевича словно в пустое место. Только вспыхнула на мгновение в темных зрачках искорка боли или удивления, и все…

Без стона, без звука. Храмов опрокинулся на бок и рухнул на пол. Шавров взял его кольт, машинально покрутил барабан — он был полон.

— Вызови сюда милицию, — сказал он Тане ровным голосом. — Я пошел…

Таня смотрела на него с ужасом и, когда он протянул руку, чтобы погладить ее по щеке, — отодвинулась, почти отскочила.

Он молча кивнул — видимо, это должно было означать, что он понимает ее настроение и не обижается.

На улице в глаза ударило яркое солнце, трамвайные звонки весело разливались, шли по своим делам незнакомые люди, все было как всегда, и он подумал, что порядок вещей неизменен, и человечество в целом относится к исчезновению одного из своих членов с гораздо меньшей болью, нежели сам человек к случайной и едва ощутимой царапине. Так стоит ли бесноваться по этому поводу, стоит ли повторять, что каждый надгробный камень прячет под собой целый мир, вселенную… И стоит ли вообще об этом думать? На противоположной стороне стоял знакомый автомобиль, за рулем сидел Зиновий.

— А ты почему здесь? — спросил Шавров и, не дожидаясь ответа, выстрелил ему в лицо. Наверное, дверца со стороны Зиновия была плохо закрыта, потому что он сразу же вывалился на тротуар. Кто-то из прохожих закричал, кто-то попытался схватить Шаврова, но он безжалостно ударил рукояткой кольта и, наверное, попал, потому что руки нападавшего сразу разжались. Теперь голоса и крики стали громче, заливисто верещал милицейский свисток. Шавров спокойно, как на занятиях по автоделу, сел за руль, включил зажигание, скорость и выжал фрикцион. Автомобиль плавно тронулся и пошел, набирая ход, ветровое стекло было хрустально-прозрачным, набегающие улицы смотрелись сквозь него радостно и легко…

…Он подъехал к пакгаузу и вышел из машины. Стояла мертвая тишина, изредка ее нарушали пронзительные гудки маневровых паровозов. Ворота были приоткрыты, через двор шел Анатолий Кузьмич, рядом спим вышагивал усохший старик, похожий на мумию. Это был Сушнев, собственной персоной, но Шавров не догадался об этом. У платформы стоял грузовик, люди в черном грузили ослепительно белые ящики.

Двор был мощен булыгой, то здесь, то там видны были какие-то кули, покрытые пылью. Они лежали вразброс по всему двору, и Шаврову показалось, что это — трупы… Замедлил шаг. Неужели Егор Елисеевич, Барабанов, Еремин? Он двинулся через двор не торопясь, внешне совершенно спокойно. Анатолий Кузьмич заметил его и остановился в недоумении, прервав разговор на полуслове. Шавров вышагивал, тщательно выбирал, куда поставить ногу, со стороны это выглядело смешно, и Анатолий Кузьмич заулыбался — уверенный вид Шаврова обманул его. А Шавров уже ничего не соображал, не думал ни о чем, он видел перед собой бандитов, видел тех, кто загнал его в угол и убил Петра. Он подошел к Анатолию Кузьмичу и, отведя руку из-за спины, выстрелил ему в лицо. Потом повернул кольт и, уперев дуло в шею Сушнева, снова потянул спусковой крючок. Он нажимал его до тех пор, пока видел перед собой разбегающиеся черные фигуры…