Притча о встречном - [3]

— Оцэ ото! Птаха-невдаха! — процедил сквозь зубы Мовчан.

Мой старший механик всклень налит здоровьем, красный лоск шеи, точно подкрашенная опара через край макитры, прет, стекает на воротник молескиновой технарской куртки, щеки, как красные, праздничные, довоенные шары резиновые, того гляди лопнут. А здоровья все еще избыток, девать его больше некуда — вот разве излучать смехом! Мовчану и палец показывать не надо — он смеется почти рефлекторно, по поводу и без всякого повода. Многие не понимают, что это в моем старшем механике от здоровья, считают его человеком незатейливым, даже жлобоватым… К тому же Мовчан за всю жизнь книжки не прочитал! Даже такую замечательную, как «Записки майора Пронина». Этот майор насобачился ловить шпионов прямо на улице, в толпе их нюхом чует! Все в полку книжку по нескольку раз прочитали, пока шрифт не исчез со страниц — не то стерся, не то помутился под слоем чего-то нетипографского. Летный состав ворчал на технарей — залапали, мол, немытыми ручищами. Мовчан, хоть и не читал он этой замечательной книги, встал на защиту технарской братии, руки показал свои — чистые, даже под ногтями ни следа автола. Что хирург, что авиационный технарь умеют мыть руки! И, стало быть, зачем треп развешивать? Разве еще у прачки такие чистые руки! Мовчан пытался что-то по этому поводу добавить на словах, но, будучи флегмой и тугодумом, так долго тянул свое «оцэ́ ото́», что на него все зашикали, тоже защитник нашелся!.. А Мовчан необидчив, знает он свое косноязычие, не помогает его украинская мова русскому языку, живут они в нем, по собственному признанию, как еще до Переяславской рады, — и он первым смеется. Да так, как только он это умеет! С воем, стоном, оханьем и кряканьем, наконец, с ровным гулом — точно оба мотора на форсаже! А в полку его так и прозвали — «оцэ ото»! Почему, почему он мой старший механик?..

Инженер полка Маркелов приказал снять с аварийного самолета все оборудование, вооружение, приборы, рацию. Мы уже много успели до обеда. Целый самолетный чехол набрали этого добра. Карбюраторы и магнето, датчики и бензиномеры, тахометры и прицелы. Бомбить не будут, все снесем в кучу. «Апофеоз войны». Инженер будет доволен. Строят умом, разбирают ключом… Война тщится быть рачительной…

— Круглое каты, плоское тащы!.. Валяй кулем, там разберем!.. Шо куды, а шо никуды… Шо людям, шо коням, а шо и поросяткам! — так подбадривает и руководит мною мой старший механик.

А я-то хорошо знаю, что все как раз пойдет «поросяткам»! Лишь бы снять да на склад сдать. По инструкции!.. А складу это оборудование — что волку жилетка. Будет валяться, пока не бросят все при перебазировке… Вот я и не в духе — нет ничего хуже, чем делать заведомо ненужную работу. И Мовчану доказываю это — он хохочет! И еще меня бесит его медлительность. Прежде чем шевельнуть руками, взял человек манеру — задумываться. Время тянет, войну пережидает? Смотрит на гайку, будто гипнотизирует ее! Колдун и маг, иллюзионист и фокусник. Кио на манеже!.. А о чем тут думать, ломать не строить, — есть разводной ключ, есть отвертка, и вся матчасть тебя боится!.. Главное — не бомбят!.. Вот и надо поспеть до налета все демонтировать.

У инженера полка Маркелова Мовчан на хорошем счету. «Он чувствует дух механизмов!» Мы, что ли, не чувствуем? Все они одним и тем же свинцовым бензином пахнут! Любит начальство напускать мистику. В училище Мовчан шел ни шатко ни валко, двойку на тройку пересдавал, тихие успехи в общем. Инженер-капитан Маркелов, академическая штучка, не зря, видать, сунул меня, «теоретика», в подчиненные Мовчану! Мне и вправду случалось в училище среди отличников красоваться. Теория двигателя, теория полета… Там все теория, здесь — все практика. Там прорва учебников и преподавателей, тут одна твоя голова и пара рук при ней. Пляши барыню, не унывай, особенно зимой, на сорокаградусном, когда дюраль норовит кожу перчатками спустить с рук! Умей вертеться. «Вечно грязный, вечно сонный механик авиационный!» Бездарный стишок живуч! Ритм сбит, цезурка впаяна для пущей важности…

Одному работать мне скучно — душой окоченеешь. Я говорю и за себя, и за Мовчана. Два языка столкнулись в Мовчане, стал он вовсе как безъязыкий! Стесняется. Да и это «оцэ ото»… Я лезу к Мовчану в кабину штурмана. Пока он снимает спарку пулеметов «шкасов», мне позарез нужно снять проводку бомбового прицела. Не успеется мне! Мовчан понимает мою уловку и смеется так, что вот-вот лопнут резиновые шары его щек. Впрочем, они у него крепкие. Если б боксерские перчатки делать из красной кожи, они, пожалуй, были б похожи на щеки Мовчана! А он себе сопит, гипнотизирует пулеметную спарку. Смотрит на нее, как цыган на добрых, но чужих пока коней… А чего бы смотреть-высматривать там? Отверни внизу по два барашка — и пулеметы, как двойня сосунков к мамочке на грудь, сами полезут к тебе из кронштейнов!.. Хоть знаю, помедлит, позырит, помаракует солидно мой старший механик, что потом у него — раз-раз — и готово, хоть и сам подражаю ему подчас в этой солидной заминке — но здесь она меня то и дело заводит, я покрикиваю на Мовчана, — а он себе хохочет. Ну, ладно бы на боевой машине, на своем аэродроме — как Мовчан говорит! — «не давай рукам дила, не спытавши макитру на плечах!». Давай шевелись, старшой!