«Притащенная» наука - [27]

Причина простая. Александровские реформы были задуманы как либеральные, они пытались взрастить либеральные идеи на чуждой им почве абсолютизма. Ничего из этой затеи не вышло и выйти не могло. Непробиваемому слою чиновной бюрократии, взлелеянному еще Николаем I, либеральный дух был невыносим, он не был их средой обитания. А потому либеральные реформы сразу искорежились и выродились в либерализм по-чиновничьи. А чего он стоит на деле, легко убедиться, вспомнив сюжет с организацией государственной геологической службы страны, описанный нами в других работах [128]. Протекала же эта почти 20-летняя драматическая эпопея как раз в пору расцвета либерализма александровского времени.

Либеральные идеи, пытающиеся просочиться сквозь паутину чиновной иерархии, в которой, по образному выражению Ф.И. Тютчева, «каждый чиновник чувствует себя самодержцем», выходят из этой схватки с жестким бюрократическим намордником. Узнать за «исходящими» циркулярами начальную идею было невозможно. И эта же причина стала, в частности, мощным раздражителем демократической российской интеллигенции. Она молилась на одно, а ей предлагали совсем другое. Разочарованию не было предела. Именно годы «оттепели» Александра II отмечаются невиданными ранее в России масштабами протестов, забастовок, демонстраций и терроризма. Царь-освободитель легализовал «бесов» и они распоясались.

Между тем в условиях абсолютизма любые реформаторские новации сказывались не только на общественном климате в целом, но прямо влияли на научную среду, вплоть до постановки конкретных исследовательских проектов и даже отражались на интерпретационном настрое ученых. Так, при существовании Министерства духовных дел и просвещения (то же своеобразная реформа системы образования) было небезопасно говорить вслух об эволюционных идеях, хотя биологам они уже были известны [129]; в те же годы геология погрязла в бесплодных дискуссиях между нептунистами (все горные породы – из воды) и плутонистами, отдававшими приоритет творения огню [130]. Философия была вообще предана анафеме, в 1854 г. ее даже запретили преподавать [131]. И все это, по большому счету, не просто следствие государственной политики, это результат чиновного гнета от избытка послушания, эту политику олицетворявших.

Так что ученые более других нуждались в ослаблении чиновных пут. Они душили их с самого основания Академии наук, ибо уже тогда русское правительство не видело никакой разницы между учеными и чиновниками. А если и видело, то предпочтение отдавало последним, поскольку чтó печатать, а что нет решал Сенат или Синод [132]. Ровно через 100 лет после открытия Академии наук ее прямой начальник, т.е. министр народного просвещения адмирал А.С. Шишков, сразу ставший с занятием этой должности по стародавней российской традиции главным специалистом по высшему образованию и науке, писал следующее: «Науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру» [133]. Идеально же, по адмиралу, заниматься наукой «без умствования».

* * * * *

Наступила последняя фаза монархического правления, но от чиновничьего гнета наука не только не избавилась, напротив, он резко усилился. Даже в конце XIX века, по словам физиолога В.Я Данилевского, в университетах царил «департаментский дух» [134]. С ним был согласен и В.И. Вернадский: «Профессора высших учебных заведений – университетов и технических институтов – нигде в цивилизованном мире не поставлены в настоящее время в столь унизительное положение, как у нас в России». И далее: профессор университета в России – «не только ученый, но и звено бюрократической машины» [135]. Это из статьи В.И. Вернадского 1904 г.

Удивляться тут нечему. Вернадский, впрочем, и не удивлялся. Он лишь констатировал данность. Состояла же она в том, что любое государственное учреждение в России (в том числе университеты и Академия наук) есть проводник государственной политики. «Проводниками» и служит армада чиновников: чем менее грамотных, тем более преданных власти.

Выход из этого очевидного тупика Вернадский видел в том, чтобы высшая школа была не только учебным заведением, в ней должна вестись активная научная работа. Почему так? Потому, что научная работа – сама по себе – раскрепощает мысль, а потому и университетские профессора оказываются более свободными [136]. Но понимали это не только столь дальновидные мыслители, как Вернадский, легко прочитывали эту логическую цепочку и часто сменявшие друг друга министры народного просвещения. Именно они делали все от них зависящее, чтобы российские университеты, да и Академия наук, никогда бы не вышли за отведенные им рамки свободомыслия.

* * * * *

В заключение этой главы несколько крайне важных цифр. В России до 1917 г. было порядка 300 научных учреждений. В них, включая вузы, работало около 12 тыс. человек. В стране значилось 105 высших учебных заведений, из них всего 11 университетов. Студенчество составляло 127,5 тыс. человек. Распределение вузов по стране было крайне неравномерным. Они были рассредоточены в 21 городе, однако более половины из них располагались в Петербурге и Москве