Присутствие необычайного - [19]

— Кем положено — не знаю. Кто ж его знает? — сказала старушка Люся. — А только человек в своем часе не волен. С него же спрос идет, с человека: что, да как, да какой с него был прок? — не один же он на свете. Ну, а когда он исполнит все, изживет себя, тогда и сам помрет. И упираться будет, а понапрасну — помрет! Ну, хватит, поговорили, поднимайся!

— Ты скажи, когда мои изжили себя? — без выражения спросила Павловна, она словно и вовсе позабыла о том, где и как происходит этот разговор. — Не могу я больше на молодежь смотреть… Все — кто куда: одни возле кино топчутся, другие — в свои институты… а то на футбол, то женихаются, свадьбы играют… то просто под ручку… а мои где? Где мои, Люська? — она не усилила голоса. — Четверо моих… Бориска тоже в институт хотел, на вечернее отделение.

Так же безотчетно вложила она свою руку в руку старушки Люси, и та потянула ее, помогла встать на ноги.

— Я твоего Бориску даже очень хорошо помню, — Люся стала смахивать с Павловны приставшие к ее платью травинки. — Мы его вместе тогда провожали, в сорок первом, с Белорусского… И откуда что бралось? Ростом тоже не вышел, а башковитый был. Как же, помню…

Солнце вышло из-за белой восьмиэтажной башни соседнего дома, и поток света и тепла хлынул на обеих старух. Павловна зажмурилась и стала отмахиваться от лучей, как от мух.

А в небе возникло чудо — воздушная грандиозная арка, вся из семицветного света, один ее конец упирался, казалось, в самый центр Москвы, в площадь Свердлова, другой — в далекий подмосковный лес, принявший уже черновато-медный, осенний оттенок. Под этим космическим сооружением плыл легкий голубой туман — дыхание огромной жизни. И летела над радужной дугой в зенит длинная серебряно-белая стрела с тающим оперением — след потерявшегося в небе самолета.

— Я уж думала: пусть без руки, без ноги, пусть слепой, — продолжала Павловна как бы для самой себя. — Может, убить меня мало за такие мысли. Нет, все четверо… Пусть бы Бориска, младшенький, или Алешка, или Митрий… пусть Славка — хотя б один, — ровным, не способным уже ни на какие усилия голосом повторяла она. — Хотя б один… — И все жмурилась и прикрывалась от солнца иссохшей рукой. — Я уж так молилась!.. Нет, всех закопали. На Бориску похоронка пришла, когда у нас салют Победы давали — все небо в букетах. И многие с нашего двора — ничего, живые остались. Почему так, Люся?

— Они что же, виноватые в том, что живые? — робко кто-то сказал в толпе. А бывший летчик, молчавший все время, переставил костыли и отковылял в сторону — он и впрямь, кажется, почувствовал себя виноватым.

— Почему, почему? Сколько лет меня пытаешь. — Люся осерчала. — Я что — небесной канцелярией заведую? Что я тебе могу?

Впрочем, Павловна и не ждала от нее объяснения.

— Все медалями бренчат, семьи у них. Машины вот все получили, катаются…

Люся повернулась к слушавшим; там кто-то длинно вздохнул.

— Теперь ее не остановишь, — сказала она. — Заладит теперь: почему да почему? Подсобил бы кто, увести ее надо.

Шагнул Саша, и они вдвоем взяли Павловну под руки. Она не заметила этого, ее повели, и она послушно, пошла, возя по земле носками пудовых, в глине, башмаков. Следом поплелся Ираклий — он бессознательно искал способ исправить свои дела: вот и сейчас Саша обошел его, подскочил первый.

Павловна, однако, успокоилась, ненадолго. У подъезда, к которому ее подвели, она стала вырываться и отталкивать своих провожатых.

— Бабушка, вам отдохнуть надо! — Саша и сейчас распоряжался. — Полежать часок-другой. Вот бабушка Люся…

Павловна покосилась на него.

— Это ты! — перебила она, только сейчас его разглядев. — Ты, проклятый!..

Костяным кулачком она ударила его в грудь.

— Чего тебе от меня? Пропади ты!

И, обернувшись ко всем, кто следовал за нею, она закричала невыносимо высоким, свистяще пронзительным голосом:

— Гаража все одно не дам! Чего захотели — гараж!.. А построите — все одно спалю! Другой построите — другой спалю!

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

1

Было воскресенье, и дома не было обеда — работница получила выходной, жена уехала в Крым на съемки фильма, в котором играла, и Уланов пришел пообедать в «Алмаз» — ближайший ресторан. Это было довольно привычно для него: жена-актриса переживала некое творческое возрождение, по-видимому, последнее в жизни: много снималась, много ездила, была в непрестанной своей работе, и Николай Георгиевич радовался за нее. Мелкие бытовые затруднения не могли тут играть никакой роли. Если что не давало покоя Николаю Георгиевичу, так это его собственная литературная работа — его новая книга подвигалась с большим трудом… И он был уже достаточно опытным сочинителем, чтобы не знать: если что-то заедает, если в романе не возникает на определенном этапе самодвижения, ищи причину где-нибудь в начале, в самом замысле или в скудости материала, а может быть, в каком-нибудь неверном, тупиковом повествовательном ходе… Так или иначе, но дело застопорилось, а ему ничего не открывалось…

Обнаружив в ресторанном зале единственный свободный столик у самой буфетной стойки, Уланов поместился за ним. И именно это вознаградило его за долгое ожидание официанта и за невкусный обед… Как ни был Николай Георгиевич неустроен душевно — состояние, ставшее у него едва ли не постоянным, он, усевшись здесь, повеселел. И толчком явилось странноватое для него, стареющего — за пятьдесят лет — человека, набившего уже, как он выражался, жизненную оскомину, обстоятельство: он получил возможность в течение некоторого времени беспрепятственно видеть красивую женщину — здешнюю буфетчицу. А существование красивых женщин на земле было для него во все годы утешением, В молодости, вернувшись с фронта младшим сержантом с несколькими боевыми медалями, с гвардейским значком и с красненькой нашивкой на гимнастерке «за легкое ранение», он, когда ему приходилось особенно трудно и многое принесенное с войны, как с другой горячей планеты, еще не остыло в душе, он, отощавший абитуриент, поступавший в университет, подолгу бродил по городу в своей видавшей виды, просквозившей на локтях шинелишке затем только, чтобы встретить на улице красавицу. Ему было достаточно лишь изумиться и проводить незнакомку взглядом, запоминая ее платье, что тоже имело значение после бесчисленных армейских гимнастерок, ее туфельки после грузных сапог, ее тонкие открытые щиколотки… Он даже не пытался в ту пору приблизиться к красавице, но покуда это живое чудо проходило мимо, или задерживалось у магазинных витрин, или покусывало мороженое, присев на бульварную скамейку, словом, пока оно встречалось в этом строгом мире, «пророчествуя», как давно уже было сказано, «неоцененную награду» — пусть не сию минуту, пусть в некоей удаленной возможности, — жизнь не казалась уже суровой. И Уланов мало изменился с тех далеких пор, придя, правда, к открытию, что приближение к «чуду» могло порой и отрезвить.