Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - [109]

— Это Монте-Сант-Анжело, там, впереди.

Аппелло пригнул голову, чтобы сквозь лобовое стекло маленького дребезжащего «фиата» было получше видно. Потом толкнул локтем Бернстайна. Тот с недовольным видом проснулся, словно приятель вторгся в его сны.

— Вот он, этот городишко, — сказал Аппелло.

Раздражение Бернстайна тут же исчезло, и он тоже нагнулся вперед.

Несколько минут они сидели в таких позах, следя за тем, как приближается то, что им обоим показалось очень смешным. Городок был расположен очень забавно, другого такого на протяжении четырех недель, пока мотались по стране с места на место, они не видели. Он был похож на старую тощую даму, живущую из боязни воров наверху, под самой что ни есть крышей.

Равнина еще с четверть мили оставалась все такой же плоской. Затем из нее вдруг вырастал этот похожий на колонну крутой холм, резко вздымался вверх под прямым углом к горизонту, сужаясь лишь к самой вершине. А там, пока еще едва видимый, примостился городок, поминутно застилаемый белесыми облаками, возникающий снова, маленький и безопасный, как порт, показавшийся вдали, где кончается море. С этого расстояния они не могли различить ни единой дороги, вообще никакого пути вверх по почти вертикальному склону этой возвышенности.

— Кто бы его ни построил, он, наверное, страшно чего-то боялся, — проговорил Бернстайн, поплотнее запахивая пиджак. — И как они туда вообще поднимаются? Или вовсе не поднимаются?

Аппелло по-итальянски спросил водителя относительно города. Тот, как оказалось, бывал здесь всего один раз за всю свою жизнь и не знал никого, кто сюда ездил, — хотя сам и был жителем располагавшейся неподалеку Лючеры. Он сообщил это Аппелло с некоторым весельем в голосе и добавил, что скоро они и сами увидят и поймут, как редко кто-нибудь поднимается наверх, в Монте-Сант-Анжело, или спускается оттуда вниз.

— Ослы всегда взбрыкивают и убегают, когда спускаешься, а когда входишь в город, все вылезают наружу и пялятся на тебя. Они живут как бы совершенно отдельно от мира. И выглядят братьями, все они, там, наверху. И не слишком-то много знают, совсем тупые. — Он засмеялся.

— Что говорит этот принстонский выученик? — спросил Бернстайн.

У водителя была короткая стрижка ежиком, вздернутый нос и круглая красная синеглазая физиономия. Машина принадлежала ему, и пока он стоял на земле, то разговаривал как простой итальянец, но сейчас, за рулем, да еще с двумя американцами позади, он напустил на себя вид весьма насмешливый и высокомерный по отношению ко всему, что лежало по ту сторону ветрового стекла. Аппелло перевел его слова Бернстайну и спросил, сколько времени занимает спуск оттуда.

— Наверное, три четверти часа. Долго, гора-то высокая, — добавил водитель.

Бернстайн и Аппелло откинулись назад и стали смотреть на приближающийся холм. Теперь уже было видно — его склоны сплошь усыпаны камнями. Когда они подъехали ближе, им уже казалось, что кто-то нанес по холму страшный удар сверху, каким-то чудовищным молотом, отчего вся громада пошла миллионами трещин. И вот они уже начали подниматься вверх, по дороге, заваленной острыми осколками камня.

— Это старая, еще римская дорога, — заметил водитель. Он знал, как американцы любят все древнеримское. И добавил: — А вот машина — миланская. — Он и Аппелло рассмеялись.

Теперь в машину летели тучи белой меловой пыли. Высокие обрывы с обеих сторон выглядели угрожающе. Дорога не была ничем огорожена и каждые пару сотен метров круто поворачивала почти в обратном направлении, забираясь вверх. Двери «фиата» дребезжали, колотясь о рамы кузова, сиденье под ним все время сдвигалось вперед, угрожая съехать на пол. Их одежду и брови уже покрывал тончайший слой белого талька. Когда они добрались все же до верха, Бернстайн сказал:

— Я все понимаю, старина, ясно и без всяких там околичностей. Но можешь ты мне еще раз объяснить, четко и однозначно, за каким чертом мы лезем на эту кучу пыли?

Аппелло рассмеялся и шутливо ткнул его в бок.

— Я хочу повидаться с этой своей теткой, вот и все. — Он уже говорил вполне серьезно.

— Ты совсем спятил, ты хоть понимаешь это? У тебя какой-то комплекс неполноценности по отношению к предкам. Мы в этой стране только тем и занимаемся, что разыскиваем твоих родственников!

— Господи, помилуй! Я наконец очутился в стране, откуда я родом, и хочу повидать все места, где бывал. Ты ж сам знаешь, двое моих родственников похоронены в крипте под церковью, там, наверху. Где-то в двенадцатом веке.

— Ага, это, значит, оттуда все эти твои монахи?

— Конечно. Двое братьев Аппелло. Они помогали строить эту церковь. Она широко известна. Считается, им там являлся сам святой Михаил или кто-то подобный.

— Вот уж не знал, что когда-нибудь встречу человека, у которого в семье были монахи. Но все равно считаю, что ты на этом, можно сказать, помешался.

— А что, у тебя не возникает никаких чувств по отношению к собственным предкам? Разве тебе не хотелось бы съездить в Австрию, или куда там еще, и поглядеть на места, где когда-то жили твои родичи? Может, найдешь какое семейство, родню или что-нибудь в этом роде…

Бернстайн с минуту ничего не отвечал. Он и сам не знал, какие чувства испытывал в подобной связи, и смутно сознавал, что скорее всего донимает приятеля просто из зависти. Когда они ходили в суд, где на стене висели портреты деда и прадеда Аппелло — оба они были знаменитыми местными судьями, — когда ночевали в Лючере, где фамилия Аппелло означала нечто несомненно гордое и уважаемое и где его друга Винни принимали и приветствовали самым уважительным образом, поскольку он был Аппелло, — во всех этих случаях Бернстайн чувствовал себя чужаком, посторонним и в какой-то мере даже ущербным. Сначала он делал вид, что для него вся эта возня — не более чем детский лепет, но про мере того как раз за разом, случай за случаем фамилия Аппелло все повторялась и повторялась, отдаваясь эхом у него в голове, он постепенно начал считать, что его друг так тесно связан со всей этой историей, что это делает его сильнее, и впоследствии, когда ему придет время умирать, он будет довольно завидным мертвецом.