За окном опять замелькали дачки. Стоял полдень. «Лучшие минуты жизни своей...» Почему она так сказала. Договорить бы надо...
Поднял окно. Стал смотреть прямо в солнце, и странно, что не болели глаза. Потом солнце закрыло облачко. Я загадал, если скроется облачко через минуту — буду счастливым. Облачко скрылось так скоро, даже раньше минуты — и я засмеялся. Рядом с поездом бежали мальчишки. Один был самый проворный. Он не отставал от моего вагона, язык высунул, и я увидел его глаза, и в тот же миг в голове тоже что-то мелькнуло, какая-то тень, какой-то шорох, даже и не тень, а какой-то свет, быстрый, удивительный свет, и он уже не отпускал. Вот уж мальчишки нет, и Москвы нет, и дороги нет, а я где-то далеко отсюда сижу в теплой парной воде и меня всего намыливают и хохочут сверху, а потом садят на лошадь, и лошадь тоже пахнет водой, чем-то сырым, тепловатым, а может, то не лошадь пахла, а я сам, мое тело, мои волосы, а сзади меня поддерживают руки — чьи это руки, наверно, отца, и от рук тоже пахнет, так удивительно сильно пахнет, а потом меня ссаживают с лошади, и опять берут чьи-то руки, углаживают — «ух ты, моя матушка», — да это же Нюрин голос! И я ловлю его, слушаю, пока не настигли колеса...
Вместо дачек начались шумные пригороды. Где-то рядом был аэродром, взлетали и садились самолеты, и рокот их пересиливал гул от поезда и заходил в купе. Но самолеты быстро забылись, начались большие каменные дома. Между двумя особенно большими домами увидел футбольное поле. По полю бегали парни в красных майках, а по бокам стояли солдаты, они смеялись, махали руками. Может, среди них есть парни из моей деревни: в Москве многие служат. Знали бы они, что я качу рядом... Промелькнули солдаты, началась длинная каменная ограда, внутри ее — каменные здания, и ни одного человека. Сразу за оградой началась поляна, а посредине поляны — церковь. У нее голубой купол, и на верхушке блестит золотой крестик, а над ним неподвижно повисли птицы. Церковь совсем новая, и это странно, а может, потому кажется новой, что сверху голубой купол. Но от церкви грустно, очень грустно. Мелькают в глазах Колькины мешочки, они стучат по Нюриным лопаткам. На одном мешочке написаны две буквы, две родные, милые буквы. И вдруг зашло в голову такое простое: а ведь Колька умер из-за меня... Если бы не упал тогда в снег, значит, он бы жил сейчас... Значит, я виноват! Виноват, что был слаб и что в снег упал. Значит, и в Нюре я виноват, один только я, я! И в материном сердце я виноват: работала в войну в трех местах, чтоб накормить меня, и надорвала его. Ради меня и теперь на работе, чтоб была зарплата, чтобы пересылать мне деньги в Москву. Но неужели?.. Неужели!! Ну признайся же, что слаб, слабенький, молочко в коленках, — и я засмеялся. Ведь это правда. Так вот в чем правда — в моей слабости, и я не хочу ее сбросить, я защищаю ее, под ней прячусь. А что делать?.. «Держись хороших людей». Но как найти их, как распознать в густой путанице толпы, как заслужить их? Но я должен, должен найти их! Я должен стать сильным! «Расти, Васяня, большой пребольшой...» — Нюра? Где ты, где ты едешь? Прости, не забывай меня...
Играет радио. «Мы приближаемся к столице нашей Родины — Москве», — радуется, торжествует диктор, и я спрыгиваю с полки. Надвигается город. Я жду вокзала. «Прости, Нюра, спаси...»
