Пристань - [33]

24

Я повернул домой. Еще издали увидел светлые окна, и сразу ускорил шаг. Залаял Дозор: не узнал. На крыльцо я не зашел, а смаху запрыгнул от нетерпения и сразу в кухне увидел Нюру. Она раскладывала на столе мешочки. Увидев меня, глаза опустила и медленно мешочки разгладила.

— Колино наследство-то. Я у вас его забираю, Васяня. Тимофеевна позволила. Мне память, а тебе зачем?..

И опять хотелось на нее злиться, но я сдержался.

Бабушка смотрела молча на Нюрины руки и вдруг оглянулась на меня.

— Мать-ту до че довели. Зайди туда, добрый сын.

Я зашел в горницу. Она лежала на диване, голова — на голом валике, даже подушки нет, и эта небрежность к себе сразу кольнула в глаза.

— Ты, Вася?.. Ты не думай о нас. Живи, как знаешь. Мы, и правда, старухи. Как знаешь...

Она устала говорить, отвернулась к стене; я растерялся, не знал, что ответить. Потом снова увидел ее лицо, и в глазах у нее — точно свет мелькнул, может, улыбка скользнула, но это мгновенное, светлое, опять сменилось виной:

— Алю не обижала я. Никто не хотел... Давай-ко поговорим, Вася. Мы ведь не часто так. Поговорим... — И она взглянула на меня умоляюще и пошевелила рукой. — А кто у ней родители! Ты не говорил никогда? Как вы познакомились?.. Ничего я не знаю, господи, еще мать. — И опять этот взгляд на меня.

Я тихо ответил:

— У друга был в компании — и познакомились. Спать пойду. — Мне уйти очень хотелось, но она задержала.

— Но все же?.. Постой возле меня... Кто у ней отец? Кто?

— Отец в институте шишка, а мать нигде не работает. Дома.

— Что за шишка?

— Декан-Полкан. Так в семье его дразнят. — Я пошутил, думая, что она рассмеется. Но она пропустила всю шутку.

— А ты был у них?

— Был раз.

— А почему раз?

— Да не понравилось. Отец постыдил меня, что я такой молодой и не учусь.

— А ты сказал, что я долго болела и мы на твоей зарплате сидели? Поди, понял бы?

— А зачем говорить? Ему за месяц дают, сколько я за полгода имел, Он сразу этим поинтересовался.

— Аха-а, значит, струсил за дочку. За неуча выскочит, а тот не обеспечит, — и мать рассмеялась.

— Зачем так. Не одни мы люди! — вырвались у меня злые слова, и я сразу же пожалел.

Мать отвернулась на другой бок и затихла. Только локти вздрагивали потихоньку, так тихо, что никто, кроме меня, их не почувствовал.

Мать не шевелилась. Я стоял над ней и смотрел в лицо, но глаз не было видно, только одна щека на виду и по ней разошлись морщины, уже глубокие, давние, как у старухи, настоящей старухи, и мне стало жутко: неужели и я когда-нибудь буду такой же, совсем больной, старый и обессилевший и никогда не воскресну, и уж никогда не буду так вот смотреть и чувствовать свет. И жизнь, самая плохая, тяжелая показалась такой желанной и сладостной, что я закрыл глаза и постарался утешить мать.

— Ничего. Все вынесем...

— Мне уж, Вася, не вынести... — и опять затихла. Видно, без одеяла замерзла, и ноги теперь поджала до самого подбородка, и стала совсем маленькая, сухонькая — прямо ребенок, а под щекой отвисла тоже сухая кожица, тронь — и зашуршит, отлетит.

И опять жалость облила меня. Выскочил на кухню. Бабушка обтирала банки с вареньем, с моченой вишней, смородиной, а Нюра укладывала их в мешочки. Я глаза вытянул. На одном из мешочков ясно прочитал буквы «Н. С.» — Николай Семахин. Колька, дорогой Колька!..

Но рядом уже вздохи Нюры и бабушки. Вот Нюра громко стукнула банкой. Я внимательно взглянул на нее, через секунду опять взглянул, но Нюра ничего не заметила, точно я мертвый уже, как этот стул. Перевел глаза на бабушку. Она приняла их, посветлела в лице и головой покачала. Это покачиванье означало всегда: «До чего ты, парень, дошел и еще до чего дойдешь?» Но я выдержал это покачиванье. Тогда она запокашливала, прищурилась, но я выдержал и покашливанье, — и тогда она усмехнулась:

— Кого выставился?

Но Нюра и теперь не взглянула в мою сторону, и я сразу, в тот же миг, Алю услышал. Как будто она рядом, здесь, — чувствую запах ее духов. Вот скажет что-то, вот засмеется, растреплет мне волосы.

Нюра опять стукнула банкой, я вздрогнул и от боли зажмурился. Ведь мне уж не увидеть ее, никогда не увидеть, — и я чуть устоял на ногах. И сразу кровь хлынула в голову.

— Радуйтесь, выгнали! Выгнали! — закричал я, но как будто и не я кричал, а кто-то сидел во мне, и я слышал свой голос со стороны. И тот, второй — чужой человек, — сразу почувствовал рядом бабушку.

— Пожалей мать-ту, сведем в могилу, — и я очнулся, бабушка смотрела в упор, а Нюра не шевелится, не замечает, и опять злость зашумела, и я подскакивал к Нюриному лицу, вопил, махался руками.

— Кусошница! Нищуха!..

Потом уж мать рассказала, какие слова я кричал, а сам не запомнил. Мать взяла меня тогда за руку, сильно пальцы сдавила, я взглянул на нее и совсем очнулся, протрезвел — лицо у матери без кровинки, а нижнюю губу вбок повело, и я побежал на улицу. Но на террасе упал в кровать. Лежал долго, но меня никто не окликнул, да и кому звать теперь.

Вверху вышли звезды. Я стал переставлять их с места на место, они путались, не давались, но я опять соединял их вместе, но они все равно бежали в разные стороны. На краю деревни, а может, далеко на степи заржали лошади. Видно, табун прибежал с лугов, и сейчас просился в конюшни к овсу. С этим ржаньем в ушах и задремал. А перед тем как заснуть, услышал в доме чьи-то шаги. Наверное, Нюра вставала, а то мать выходила за водой. А проснулся я от большой тишины, такой жуткой, подкрадывающейся тишины, когда дышать невозможно. На степи все еще ржали лошади, но от этого тишины было еще больше, и мне казалось, что я сижу на дне сырой ямы. И одеяло мое намокло, и на груди было холодно. Видно, спустилась роса.