Пришвин, или Гений жизни - [53]

Эти строки были адресованы Софье Васильевне, но относились они не к ней. Козочка была явно героиня не его романа, и очень скоро трезвость возобладала:

«Вчера на ночь здорово поругались с Павловной, и она мне бросила: „Так что ж, ищи молодую жену!“ В сердцах я стал думать о Козочке: вот возьму и уйду к ней. Это отлично меня отрезвило: Козочку женой трудно себе представить. А Е. П. — это коренная женщина, и едва ли мне от нее куда-нибудь уйти… Козочка — существо для путешествий…»

Финал этого короткого романа был не менее печален, чем разрыв с Коноплянцевой, и в итоге — осадок и горькое чувство:

«В течение этих последних двух месяцев пережил чувство к Козочке от „острой жалости“ к ней с сопровождающей способностью подвига к ней для спасения женщины „другом“. Этот подвиг выразился в посылке денег и нескольких поэтических писем. Вместо встречи и удовлетворения чувства в половом общении довольствовался ея глупенькими письмами, после чего как реакция на „острую жалость“ и „спасение“ явилось скрытое презрение к ея предшествующему нашей встречи поведению».

Чем она заслужила презрение, останется тайной навсегда, но Козочку больше он искать в Ленинграде не станет. Поразительное, но, видимо, неслучайное совпадение: на следующий день после этой подводящей черту записи на Кузнецком мосту Пришвин столкнулся с Софьей Павловной Коноплянцевой.

«Затащила меня во двор. Едва от нее вырвался! Зовет ужасно к себе, уверяет, что у нее никаких претензий кроме дружбы. Знаем мы эту дружбу! А ведь когда-то переживал с ней всю „комедию любви“».

И в той, и в другой любовных историях сказалась тоска Пришвина по настоящей женщине-другу, которая сумела бы его понять, слиться с ним в некое «мы», и эти затертые слова о слиянии не были пустыми: «Горе мне, что ни одна из встреченных мною женщин не оставляет во мне после всего уважения к себе, ни одна не вошла в лабораторию моих сочинительств, как помощница…»

Но до встречи с помощницей надо было ждать долгих двенадцать лет, мучиться в одиночестве, в тоске непонимания, искать утешения в охоте, однако без этих историй, без необходимого всякому человеку житейского опыта и жизнь Пришвина, и более поздняя его любовь к Валерии Дмитриевне, заставившая его иначе взглянуть на свою судьбу —

(«Мне самому стыдно вспомнить о том, как я думал о любви до встречи и последующей жизни с Л.»),

— а самое важное — тоска, которая гнала его в литературу, страдание души, его «Жень-шень» и «Фацелия» — были бы не до конца понятыми да и просто не осуществимыми.

Глава 15 СТАЛИН, БОЛЬШЕВИКИ И МУЖИКИ

Впервые отец народов появился в пришвинском Дневнике в 1924 году:

«Сталин выпустил брошюру против Троцкого „Троцкизм или Ленинизм“ — невозможно выговорить, а Каменев назвал свою брошюру „Ленинизм или Троцкизм“ — это выговаривается. Каменев, наверное, литературнее Сталина.».

Три года спустя писатель снова прошелся по литературному творчеству вождя, по-видимому, ни с какой иной точки зрения его тогда еще не заинтересовавшего:

«Читал „Известия“, с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан».

Замечательно, что это определение «честен и бездарен» в устах Пришвина не ново: так же уничижительно он охарактеризовал некогда своего приятеля Николая Семашко (правда, без сравнения с деревяшкой). Вот и Иосиф Джугашвили для Пришвина поначалу не столько личность, сколько типичный представитель определенной породы хорошо знакомых ему с молодости людей, однако из большевистских вождей в конце двадцатых годов Пришвин более симпатизировал ему, и, когда однажды задавленные рапповским террором писатели-попутчики — Вересаев, Иванов, Пильняк и Тихонов — решили отправиться к Сталину за защитой, а иначе «пролетарии уничтожат остатки литературы», Михаил Михайлович отнесся к идее этого похода, хотя и без явного энтузиазма, а все ж благосклонно:

«У писателей храбрость явилась не без основания: по некоторым признакам Сталин расходится с пролетариями в оценке литературы»,

— и в качестве примера этого расхождения привел в Дневнике знаменитую историю с пьесой М. Булгакова «Дни Турбиных».

Коллективный поход, как известно, не состоялся, но вывод Пришвин сделал печальный и удивительно трогательный в своей исторической наивности:

«Такое положение: литература припадает к стопам диктатора. Надо крепко подумать — надо ли это? Завтра его не будет, и кому пойдет жаловаться литература?»

И долго к Сталину относился с осторожной надеждой, как и многие представители творческой интеллигенции той поры. А между тем новый вождь, прибирая по пророчеству покойного Ильича к рукам неограниченную власть, то и дело ставил людей, на него определенным образом рассчитывавших, в тупик, достаточно вспомнить его политические романы с Булгаковым или с Пастернаком. И хотя у Пришвина никаких личных отношений с Иосифом Виссарионовичем не сложилось и максимум, чего он добился в прямых контактах с Кремлем, было нечастое дружеское, но большей частью бесполезное общение и обращение за советами к всесоюзному старосте Михайле Иванычу Калинину в сороковые годы, Берендей очень внимательно следил за восточными ходами кремлевского горца, которые могли сбить с панталыку кого угодно: