Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. - [50]

Первый неизвестный. Надевайте пальто, мадам, пора ехать.

Зоя (указывая на Обольянинова). Имейте в виду, что мой муж болен! Уж вы не обижайте его.

Первый неизвестный. Его в больницу поместят...

Зоя. Прощай, прощай, моя квартира!..

Обольянинов. У меня мутится рассудок... Смокинг... кровь... (Второму неизвестному.) Простите, пожалуйста, я хотел вас спросить, отчего вы в смокингах?

Второй неизвестный. А мы к вам в качестве гостей собирались.

Обольянинов. Простите, пожалуйста, к смокингу ни в коем случае нельзя надевать желтые ботинки.

Второй неизвестный (первому неизвестному). Говорил я тебе?!

(Михаил Булгаков)

Граф Павел Федорович Обольянинов теперь уже не граф, он теперь — муж не муж, скажем так: сожитель притонодержательницы Зойки. Мало того, и это последнее его прибежище рушится вот в этот самый миг, на наших глазах, и бедного Обольянинова то ли действительно поместят в больницу (попросту говоря, запрут в дурдом), то ли вместе с его морганатической супругой Зойкой отправят в тюрягу. Казалось бы, тут есть от чего прийти в отчаяние. Но он обо всем этом не думает. Он в отчаянии от другого: от того, что гэпэушник, явившийся их арестовывать, надел к смокингу желтые ботинки!!! От этих желтых ботинок у него стынет в жилах кровь и мутится разум.

И даже не только от желтых ботинок, но и от уже совершеннейших пустяков:

Аметистов. Маэстро, мое почтение!

Обольянинов. Простите, я давно хотел просить вас: называйте меня по имени и отчеству.

Аметистов. Что же вы обиделись? Вот чудак какой! Между людьми нашего круга... Да и что плохого в слове «маэстро»?

Обольянинов. Просто это непривычное слово режет мне ухо вроде слова «товарищ».

Аметистов. Пардон, пардон! Это большая разница.

Для Аметистова эта разница огромна: ведь слово «маэстро», как сказал бы Паниковский, «с раньшего времени», оно не чета советскому «товарищ». А Обольянинова от этого «маэстро» корчит ничуть не меньше, чем его корчило бы от «товарища». Потому что «маэстро» — словечко из того социального слоя, который ему так же чужд, как и тот, откуда пришло современное «товарищ».

В той, прежней России у каждого социального слоя были и свои языковые каноны, пожалуй, даже еще более устойчивые и нерушимые, чем бытовые. Военные, интеллигенты, люди светские, духовенство, рабочие, крестьяне — представители каждой из этих социальных групп говорили на своем, только им присущем наречии. И старая русская литература зафиксировала это с поразительной точностью.

— Либо мне сам говорил, что гипноз есть только особенное психическое состояние, увеличивающее внушаемость...

— Это так, но все-таки главное — закон эквивалентности...

— Ряд строго научных опытов и исследований, как я имел честь сообщить вам, выяснили нам законы медиумических явлений...

— Двойная энергия, пересекаясь, должна была произвести нечто вроде интерференции.

(Лев Толстой)

Так разговаривают у Толстого интеллигенты. А вот язык, на котором у него изъясняются (в той же пьесе «Плоды просвещения») мужики, крестьяне:

— Двистительно, это как есть. Происходит, значит, насчет покупки собственности земли. Так мир нас, примерно, и вполномочил, чтобы взойтить, значит, как полагается, через государственную банку с приложением марки узаконенного числа.

— То есть вы желаете купить землю через посредство банка, так, что ли?

— Это как есть, как летось вы нам предлог исделали... А приплату предлагает мир, чтоб, как летось говорено, рассрочить, значит, в получении в наличностях, по законам положений... Уж это будь в надежде, себя заложим, а того не сделаем, чтоб как-нибудь, а, скажем, как-никак, а чтобы, скажем, того... как должно.

При желании можно без труда найти не менее выразительные примеры, характеризующие речь людей светских, военных, служащих, высшего, среднего духовенства, сельских священников, купцов, мещан, рабочих, босяков...

Все эти речевые пласты, вместе взятые, и представляли ту былую Русь, которая, по слову Розанова, рассыпалась вся разом.

Сразу вдруг не стало ни людей света, ни дам полусвета, ни чиновников, ни священников, ни купцов! Взамен всех этих изолированных, замкнутых социальных пластов образовалась сплошная, более или менее однородная масса.

«Язык Зощенко» — это и есть язык этой вот самой сплошной, однородной массы.

Среди героев Зощенко встречаются и крестьяне, и рабочие, и интеллигенты — представители самых разных социальных групп и слоев. Но разговаривают они все совершенно одинаково.

— Может, они, как бы сказать, в происхождении моем сомневаются? То пущай не сомневаются — чистый крестьянин. Можете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестьянин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были — все насквозь крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ей-богу. Бывало, даже смех вокруг стоит. «Да чего вы, говорят, Овчинниковы, все на крестьянках женитесь? Женитесь, говорят, на других...» — «Нету, говорим, знаем, что делаем». Ей-богу, уважаемый товарищ. Пущай не сомневаются.

(Крестьянский самородок)

А был среди домашних жильцов такой вообще сукин сын Петров-Тянуев. Вообще интеллигент. Он так ей говорит:

— Пущай происходят разные колебания, но, промежду прочим, такое явление, как материнство и младенчество, завсегда остается в силе.