Пришелец - [43]

Несколько гардаров в грязных рубахах, узлом завязанных на груди, вышли из общей каюты и встали чуть поодаль, хмуро прислушиваясь к перепалке между капитаном и священником. Привязанный к мачте вор слабо мотал кудлатой головой и тонким блаженным голосом напевал что-то неразборчивое.

— А то я еще чего доброго подумаю, — продолжил Норман, — что вы сами не вполне тверды в вашей вере! А вверять души этих мерзавцев лицемеру, — он кивнул в сторону кучки гардаров, — это самое ужасное преступление, которое я только могу себе вообразить, следуя принципам иезуитского колледжа! Я даже склоняюсь к мысли, что истинный поклонник вороньего пугала ближе к творцу мира, нежели его лицемерный служитель!

И Норман исчез в своей каюте, негромко хлопнув дверью напоследок.

А чуть ближе к вечеру Эрних спустился в трюм к гребцам, и там Дильс, взяв его за руку, указал на мертвого зуара. Эрних в полумраке провел ладонью по высохшему холодному лицу покойника и пальцами опустил сморщенные веки на его твердые остекленевшие глаза.

Двое гардаров подняли труп на палубу, взяли за руки и за ноги и, раскачав, перебросили через борт, окрашенный алым светом вечерней зари. Из-за кормы долетел всплеск, Эрних оглянулся и увидел, что вокруг того места, где тело погрузилось в воду, мелькают черные косые плавники акул.

Затем в трюм неожиданно спустился Норман с факелом. Он прошел между рядами, освещая пляшущим светом злые, усталые, равнодушные, изможденные лица каторжников, опять поднялся на сумеречную палубу и знаком подозвал черного слугу. Гуса подошел к своему господину, взял у него факел и неподвижно встал рядом.

— Гуса, — сказал Норман, набивая трубку, — посмотри, этот мерзавец еще жив?

Негр подошел к мачте, поднял руку и, потрогав пальцами лодыжки привязанного, сказал: «Да, господин!»

— Тогда отвяжи его, — приказал Норман и, взяв у Гусы факел, раскурил трубку от шипящего пляшущего огня.

— Пусть его прикуют на место той падали, — сказал он, глубоко затягиваясь дымом из трубки, — а в Сатуальпе я вышвырну этого мерзавца ко всем чертям, если только он не сдохнет по дороге!

А когда Гуса снял вора с мачты и двое гардаров спустили его в трюм, Норман, как обычно, вывел Сафи на вечернюю прогулку. Та при виде пустой мачты подняла на своего господина вопросительный взгляд больших черных глаз, но получила в ответ лишь неопределенную насмешливую улыбку.

Наутро, когда Эрних спустился в трюм с глиняным кувшином настоя и маленьким ковшиком на длинной ручке, он увидел, что вор уже пришел в себя. Но если накануне его лицо украшала пусть не вполне счастливая, но все же блаженная улыбка, то теперь его черты были искажены выражением бессильной и безнадежной злобы. Он, правда, отхлебнул из протянутого ковшика, но тут же выплюнул длинную струю в спину сидящего перед ним Свегга. Великан воин даже не обернулся — он просто откинулся назад и так стукнул гардара затылком в нос, что тот залился кровью и без чувств упал на гладкую круглую рукоятку весла.

— Потише, Свегг, — сказал Дильс, — помни: если у твоего врага появился недоброжелатель, то, убив его, ты окажешь своему врагу услугу! Так что лучше подружиться с этим несчастным, он может нам пригодиться!

— Тогда скажи ему, чтобы не плевал мне в спину, — проворчал Свегг.

— Это не со зла, — сказал Дильс, — просто он ночь и день провисел привязанный к мачте и немного повредился в уме!

— Ну и дружи сам с этим помешанным, — буркнул Свегг и замолк, с силой потянув на себя весло.

Эрних не стал вмешиваться в их ругань; даже гардары, проходившие между рядами, уже настолько привыкли к их постоянной перебранке, что не сунулись и не стали тыкать им в зубы пистолетные стволы. И вообще Эрних стал замечать, что с некоторых пор морские разбойники как бы упали духом, ослабели. Они уже не так дико орали по ночам и не каждый вечер уводили женщин в общую каюту. А как-то утром он обнаружил одного из них в петле, прикрепленной к невысокому кормовому борту. Ему вначале показалось, что человек стоит на коленях, упираясь кистями рук в доски палубы, но, потрогав его за плечо, он почувствовал под потной и влажной от ночной росы рубашкой гардара холодную окостеневшую плоть. Эрних испуганно огляделся и, увидев неподалеку неподвижный силуэт падре, тихо подозвал его.

Тот приблизился, склонился над мертвецом, потрогал его лоб пухлой бледной ладонью и вдруг яростным приглушенным голосом забормотал проклятья.

— Чертова падаль! — скрипел зубами падре. — Будь проклят тот день, когда я связался со всей этой портовой сволочью! Мерзавцы! Воры! Висельники!..

— Но, падре, — прервал его Эрних, — вы же сами говорили, что милосердие вашего Господа не имеет предела и что нет на свете такого греха, который нельзя было бы искупить постом, покаянием и молитвой!

— Какой пост? Какое покаяние? — Падре коленом пнул в бок окоченевший труп. — Неужели ты не видишь, что этот мерзавец сам лишил себя жизни?

— Но почему он это сделал?

— Почем я знаю? — огрызнулся падре. — Проигрался!.. В карты, в кости — все равно… Теперь уже все равно!

— Но вы же говорили, что душа бессмертна, так неужели вам безразлично, где блуждает она в эти мгновения? — продолжал Эрних, в то время как падре доставал нож из-за пояса мертвеца и перерезал веревку на его шее.