Пришелец - [15]

Теперь надо было отправить к маанам людей за невестой для Бэрга. Но по обычаю кеттов Бэрг должен был сам идти с ними, чтобы вручить вождю выкуп за невесту.

— Говоришь, кассы? — сказал Унээт, когда Эрних вылил воду из чаши в озеро и опять подошел к охотникам.

— Я не знаю, кто такие кассы, — ответил мальчик, — я говорю только то, что видел…

— Это они, — продолжал Унээт, уже ни к кому не обращаясь, — они пытают человека, прежде чем привязать его к верхушкам и разорвать надвое. Но если его пытали, то за что?

— Мааны говорят, что иногда они еще привязывают человека к хвосту своего верхового зверя и скачут до тех пор, пока до костей не обдерут с него мясо, — сказал Дильс.

— Так они казнят преступников, трусливых воинов и беглых рабов, — сказал Унээт, — а если они хотят что-то выпытать, они привязывают человека за ноги и отпускают верхушки до тех пор, пока он не заговорит. Кто это был, Эрних?

— Тьорд, сын Сега, — ответил мальчик.

Глава вторая ИСХОД

Унээт усталым повелительным жестом распустил людей и сбросил на руки жрицам пыльную, царапающую плечи мантию, сменив ее на легкую накидку из заячьих шкурок. Хотел было кликнуть Гильда, переставлявшего свои можжевеловые подпорки и легко бросавшего вперед сухое тело. Решил вдруг, что это ни к чему: Гильд будет преданно смотреть в глаза, кивать головой, поддакивать всему, что бы он ни изрек, но так и не произнесет ни единого слова. И это Гильд, взглядом двигающий камни и ребром ладони оббивающий края кремневых булыжников. Так ведь и не сказал, где он пропадал три года, уйдя добывать шкуру Двана. Нес какую-то околесицу про пещерного льва, про лося, из шеи которого вместо головы росло человеческое тело с руками и бородатой головой, про крылатых собак, живущих где-то на белых вершинах, видных только с макушки Священного Дуба в самую ясную погоду. Про девиц с рыбьими хвостами. Нанюхался, наверное, своих травок, накурился дымком, вот и привиделась всякая дрянь. Но что тогда думать про его обрубок; на памяти Унээта не было случая, чтобы человек, получивший такую страшную рану, не истек кровью. Да и те, кто не умирал сразу, чьи раны переставали сочиться и покрывались черной коркой засохшей крови, кого переносили в пещеру под присмотр молодых жриц, жили недолго. Начинали метаться, потеть, ладонями и пальцами судорожно соскребать с тела магические знаки, и вдруг вытягивались, как лук, оборвавший тетиву, и навсегда замирали, закатив мутные глаза. Правда, все это было до того, как появился Гильд. У него на руках умирали редко, да и то лишь те, кому проламывало грудь, сворачивало на сторону череп или перебивало позвоночник. Тут старик был бессилен. Он подводил к раненому Эрниха, тот опускался на колени перед ложем, гладил ладонями воздух над бездыханным телом и, приблизив к приоткрытым губам умирающего до блеска отполированную раковину, двумя пальцами опускал ему веки. Потом они о чем-то подолгу шептались с Гильдом, разглядывая насечки на плоском широком ребре мамонта. О чем? Как-то одна молодая жрица, покинув алтарь Игнама и блуждая в темноте по узким галереям и переходам, случайно подслушала их шепот, но ничего не поняла; беседа шла на языке, которого кетты не знали. Но откуда тогда Эрних и Гильд узнали этот язык? А чаша, глядя в которую не только Гильд, но теперь уже и Эрних могли видеть гораздо дальше, чем самый зоркий охотник? Бред? Фантазии? Хотелось бы, конечно, чтобы это было так, но Гильд настолько точно передавал собравшимся вокруг него женам, что происходит во время охоты с их мужьями, что те смотрели на него с гораздо большим ужасом и почтением, чем на самого Унээта, который, разумеется, делал вид, что ему все это глубоко безразлично, более того, что все чудеса белоголовый калека и золотоволосый мальчик творят с его позволения и благословения, но, принося искупительные жертвы и глядя в непроницаемые глаза кеттов, иногда читал в них вместо священного ужаса лишь тупую покорность. Бывало и хуже. На похоронах Сега, когда он вылез из могилы с клинком в зубах, Тьорд, скуластый, широкоплечий, уже стянувший волосы узлом на макушке и нацепивший на шею тонкожильный шнурок с кристаллом хрусталя, чуть не метнул в него ритуальный дротик, сдернув кожаный чехол с костяного наконечника. И метнул бы, но Дильс, стоявший рядом, погасил порыв юного воина, незаметным движением вонзив ему палец под ребро. Тот оцепенел, а Дильс успел так быстро перехватить дротик и так потряс им в воздухе, что все приняли этот жест за знак скорби по погибшему Сегу. Все, кроме него, Верховного. Он же, вместо того чтобы наложить табу если не на обоих воинов, то по крайней мере на Тьорда, тоже сделал вид, что ничего не заметил, и довел обряд похорон до конца. Сейчас, лежа на густой медвежьей шкуре, покрывающей алтарь Игнама, он думал, что напрасно поступил так. Потом он, правда, постарался исправить свою ошибку и послал Тьорда с охотниками к маанам, в последний миг незаметно подменив крепкие тетивы и сухие колышки для добывания огня на гниль и трухлятину. Волки настигли свою добычу; одноногий вещун не зря черпал воду и трудился над наполненной ею чашей. Но то, что увидел вслед за ним Эрних, нагнало на Унээта такой страх, что он постарался поскорее удалиться, чтобы не выдать себя. Теперь, лежа на шкуре и проводя пальцем по острию тяжелого клинка у пояса, он довольно ясно представлял последний путь Тьорда, не оставивший следов на темной поверхности воды. Воображение работало так сильно, что он даже ощутил, как его лодыжки захлестывают ременные петли, в голубом тумане под закрытыми веками мелькнули опрокинутые верхушки деревьев, напряглись и растянулись жилы в паху. Он открыл глаза и, быть может, застонал; молодая жрица, стоявшая с факелом у входа в зал, воткнула светильник в стенную ямку и поспешно подошла к изголовью ложа с небольшим, вздутым, как плод, сосудом и плоской чашей, изготовленной из верхушки черепа Двана. Сам череп — мощные выпирающие скулы, толстые надбровные валики и могучие челюсти, окружавшие бездонные впадины глазниц, носа и рта, — увенчивал верхушку Игнама, которая протыкала его насквозь и возвышалась над теменем. Жрица наклонила устье сосуда над краем чаши, пролив на темный зубчатый шов между костями прозрачную голубоватую струйку. Пока лилась влага, Унээт провел крупной сухой ладонью по ее обнаженной груди, скользнул по животу и паху бесстрастным от старческого бессилия взглядом, затем подставил пальцы под чашу, поднес ее к губам и долгим тягучим глотком осушил. Жрица приняла опустевшую чашу из его рук и низко склонилась над ложем, почти касаясь набухшими сосками седой бороды Унээта. Он почувствовал легкие беглые прикосновения пальцев к животу, откинул голову и закрыл глаза: а вдруг напиток из травы ци, тайно переданный ему предводителем маанов во время сватовства, сотворит чудо? Ведь так уже бывало, и не раз: влажный, затуманенный взгляд из-под ресниц, жаркое прерывистое дыхание, томные утробные стоны молодой жрицы, клокочущий вулкан в паху, откатывающийся к горлу и исторгающий из уст протяжный торжествующий вопль. Жрицы шепчутся за его спиной, он чувствует на себе их восхищенные почтительные взгляды — а все трава, голубоватый прозрачный отвар. Он сам варил его на очаге перед алтарем Игнама, заваливая вход в подземное святилище тяжелой каменной плитой, в остальное время закрывавшей широкую трещину в стене, плотно прилегающей к зубчатой выемке вокруг нее и совершенно сливающейся с поверхностью. А пока в пузатом кувшинчике, поставленном прямо на красные угли очага, булькало и парило чудодейственное варево, пока пар сверкающим бисером оседал на Игнаме и слабо курился сквозь дыры в черепе Двана, Унээт протискивался в щель с факелом и попадал в маленькую каменную каморку. Здесь, в глубине скалы, скрывалось самое главное чудо и великая, непостижимая тайна: все стены и выгнутый высоким куполом потолок каморки пересекали неровные блестящие полосы из мягкого желтого камня. В трясущемся пламени факела они то оживали, переливаясь, как струи ручья, освещенного полуденными лучами Синга, то свивались в тонкие тетивы, исчезая в черном камне стен. Окаменевший Гнев Богов — так называл Унээт свою великую тайну.