Пришёл солдат с фронта - [13]
Весной 1947 года я досрочно сдал экзамены за первый курс и снова поехал в Костешино, в этот раз на все летние каникулы. К этому времени родители купили небольшой домик на краю деревни, рядом с домом дяди Миши. Дядя Миша— брат моего отца, тот самый, вместе с которым мы жили на хуторе Косой Брод. Он жил теперь в Костешине с тётей Женей, своей второй женой, и сыном Юрой. Тётя Саша, мать Юры и других детей дяди Миши, умерла во время войны.
Я привёз с собой в подарок родителям батарейный радиоприёмник, чтобы им было не так скучно, особенно зимой. Этот приёмник я сделал сам, под руководством Лёни Ротенберга, моего товарища по общежитию. Лёня до поступления в институт работал в Саратове на радиостанции. Он был влюблён в радиотехнику и прекрасно в ней разбирался. Разговаривать о ней он мог сколько угодно, с кем угодно, в любое время суток. Однажды я наблюдал такую забавную сцену: в общественном туалете, перед закрытой дверцей кабинки стоит Лёня Ротенберг и, размахивая руками, ведет темпераментный спор на радиотехническую тему с тем, кто находится за закрытой дверцей.
Мы с папой установили на шестах антенну, которая обеспечила отличный приём радиостанций (она видна на фотографии дома). Приёмником заинтересовался дядя Миша. Я и для него к следующим каникулам сделал радиоприёмник. Другим жителям Костешина тоже захотелось иметь такие приёмники. Я наладил их «серийное» производство. Денег я не брал и не ставил никаких предварительных условий, но те, кто получили приёмники, в течение длительного времени, месяцами, носили нам молоко, яйца, творог, фрукты, овощи и другие плоды своего труда. Люди были очень довольны и на наши протесты отвечали: «У нас этого добра хватает, а вам надо за всё деньги платить».
Любознательный читатель может поинтересоваться: а что, разве промышленность не производила батарейные радиоприёмники? Производила. Под названием «Родина». Это был очень дорогой приёмник. А главное, он «жрал» так много электроэнергии, что батареи приходилось менять чуть ли не два раза в месяц, а они были дорогие, громоздкие, да ещё их не так-то просто было достать. «Родина» не могла конкурировать с моим компактным, экономичным приёмником, работающим от дешёвых общедоступных батарей.
Папа плёл для колхоза из ивовых прутьев большие корзины для переноски сена и соломы. Они назывались «гумёнными» — от слова «гумно». Гумно — это огороженная площадка, куда свозят сжатый хлеб для молотьбы. За это папе начисляли «трудодни». Была тогда в деревне такая форма учёта труда. Осенью, после расчёта с поставками государству, колхозники получали свою долю прибыли продуктами и деньгами в соответствии с количеством трудодней. Кроме того, для себя и на заказ отец плёл корзины для овощей, фруктов и грибов, а также хлебницы, сахарницы (для кускового сахара), шкатулки и другие вещи. Это были настоящие произведения искусства из разноцветных прутьев, украшенные фигурным плетением. Я и не знал о таких его способностях и до сих пор жалею, что не научился у него этому искусству.
К отцу иногда приходили люди с просьбой помочь им получить пенсию. Хорошо разбираясь в пенсионном законодательстве, отец давал им дельные советы, помогал подобрать нужные документы, составить заявление. Люди относились к Ивану Никаноровичу с благодарностью и большим уважением.
Я помогал родителям по хозяйству, ездил на велосипеде загорать и купаться на берег Осуги.
Папе было тогда шестьдесят два года. Здоровье у него было плохое. Особенно это было заметно, когда мы с ним пилили дрова. Он то и дело останавливался для отдыха, тяжело дышал, бледнел. «Сердце прихватило», — говорил он, сдерживая гримасу боли. Теперь-то я знаю, что это были приступы стенокардии. У него не было никаких лекарств.
Отец никогда и никому не рассказывал об аресте, допросах, суде и жизни в лагере. Даже мне и маме. При освобождении с него взяли подписку о неразглашении этих сведений. Внешне, для постороннего взгляда, он выглядел вполне довольным новой жизнью: рассказывал смешные истории, шутил — это было свойственно его натуре. Однако было видно, что его гнетёт пережитое и, прежде всего, то унижение, которому его подвергли. Вероятно, у него было также чувство вины передо мною. Ведь из-за него, хотя и не по его вине, я стал сыном «врага народа». Мне это, правда, особенно не повредило, но могло и повредить. А может быть, ему казалось, что я не верю в то, что он ни в чём не виноват, и поэтому осуждаю его. В общем, в душе у него не было покоя. Мне даже кажется, что на фотографии, где он сидит в лагерной робе рядом с мамой, всё это можно увидеть. Я думаю, что тихая, небогатая событиями деревенская жизнь со временем сняла бы тяжесть с его души, и он спокойно прожил бы отпущенные ему дни.
Отдохнувший и радостный после проведенного в кругу семьи лета, я возвратился в Ленинград. Зимой пришло письмо от мамы. Из письма я узнал, что папу арестовали и увезли в Торжок. В управлении МГБ маме ничего не удалось узнать о его судьбе. «Если будет надо, мы сами сообщим вам о решении по делу вашего мужа», — ответили ей. По стране прокатилась «знаменитая» волна политических арестов 1948 года. Арестовывали и тех, кто уже отсидел свой срок, и новых «врагов народа».
