Природа сенсаций - [43]
Не стоило бы предварять заметку о книге стихов расхожей топографией, не будь кибировские тексты так насыщены упоминаниями о Беляеве, Конькове и иных гиблых и как-то насильно и незаслуженно, на взгляд непредвзятого визитера, любимых автором местах. Пожалуй, и со временем у Кибирова та же незадача: не сказать, что советская одурь выходит у него как-то лучше, но смачней, уж точно. По сути, все, что происходило далее, все, выражаясь высокопарно, постсоветское время сведено у Кибирова к «щей горшок, да сам большой». И это, кажется, общее место для поэтов «московского времени», к которым если не литературно, то биографически тяготеет Кибиров.
Вспоминательное усилие дается Кибирову легче и удается лучше — и советская страна былых времен предстает волшебным лесом, вполне абсурдистским, но от того только более занимательным. В известной мере повторяя урок другого обитателя Юго-Запада, Владимира Сорокина, Кибиров вводит в обольстительную поэтику совка русскую классику и, в частности, Серебряный век: «Пусть не черная роза в бокале, а красный “Солнцедара” стакан и сырок, но излучины все пропитались прекрасно, льется дионисийский восторг». Собственно, в этой цитате виден и прием, и небрежность исполнения. С иронией все понятно — что ж, «Солнцедар» и вправду смешон сам по себе, sapienti sat. А вот насчет излучин — строчка будто забралась из Пригова, у которого (в его программной, стахановской графомании) была бы совершенно уместна.
Проблема письма и разочарование чтения — в том, что казавшийся столь острым и универсальным инструмент «юго-западников» — ирония — неприменим в изменившейся ситуации. Отчего же?
Так и просится объяснение по-марксистски вульгарное: исчезла социальная база, размылась и растворилась аудитория, способная оценить и принять в качестве модели поведения эту особую независимость «дворников и сторожей». Иначе говоря, исчезла критическая масса людей, способных проводить время во вдумчивой праздности. И вдруг вся позднесемидесятническая поэтика оказалось настолько худосочной, что не перенесла отсутствия публики. Остались — ностальгия по ушедшей юности, а скорее по ее декору, да скучноватые при всей трогательности семейные сантименты. Словом, путь незастреленного Ленского — во всей ужасающей красе беспробудного провинциализма. К тому же путь, пролегающий — о боги! — по холмам и оврагам Конькова.
Но все, может быть, не так просто. Тот педалированный индивидуализм, что явлен в виде од и гимнов пеленкам, простыням и заспанным мордашкам, может быть, свидетельствует о наступлении времен приватности. Ее, жизнь частную, общественно незначимую, образованное население юго-запада Москвы, по идее, должно теперь обрести. И это главное завоевание русского fin de siècle.
Беда в том, что тексты выходят пресноватыми. Московский интеллигент, мутировавший в интеллектуала, в средний класс, третье сословие, обречен существовать в довольно-таки плоской (мелкобуржуазной, сказали бы раньше) системе ценностей. С ее культурной ограниченностью мировая культура за несколько поколений справилась. А наша? Умолк черный ворон русской прозы Сорокин. Пригов выпускает книгу избранного, тем самым уничтожая самый замысел своей поэзии. Гандлевский сводит «Трепанацию черепа» к moralité столь незамысловатому, что оно кажется недостойным ни драматического сюжета, ни, в конце концов, авторского слога. Что касается Кибирова, книга «Парафразис» наводит на мысль о мощном двигателе, работающем на холостых оборотах. Как если бы некто, получив в распоряжение огненный «феррари», вдруг решил не ехать никуда, а сосредоточиться на созерцании кожаной обивки и огоньков на приборной панели.
СЕЛЬСКИЕ НОВОСТИ
Он помахал в воздухе рукой с золотым перстнем.
— С этой безделушкой связана таинственная история, вы знаете, — сказал он, обращаясь к немногочисленным гостям, собравшимся в ненастный вечер на веранде просторного загородного дома.
Гости замотали головами и отрицательно замычали.
— Я расскажу вам, — он откинулся в кресле. — Как-то весной я шел по широчайшей центральной улице одной из красивейших столиц Европы. Я и до сих пор люблю навестить эту колыбель культуры, а в молодости просто безвылазно сидел в ней годами. Я иду, шумит музыка, шумят бульвары, парочки местной молодежи кружатся в вальсах, целуются, занимаются любовью.
Один из гостей повел бровью.
— Иду и вдруг, представьте, я, молодой романтик, слышу зов о помощи. Зовет молодой женский голос. Я бегу. Вижу такую картину: молодая, вся в соку, дама сидит на велосипеде в странной позе. Мы объяснились на ломаном языке, выясняется: у нее юбка попала в заднее колесо велосипеда. Она не может даже пошевелиться. Чуть дернется — юбка сползает. А вокруг начинает собираться толпа.
Я тихо обращаюсь к ней:
— Плюньте вы на всех. Вылезайте из юбки, иначе не выпутаться.
— Не могу, — говорит дама. — У меня под юбкой ничего нет. Увидят — могут арестовать.
— Бросьте, — говорю я, заинтригованный, — почему ничего нет?
— Это тайна. Сказать не могу, но умоляю — помогите мне.
Я поднял ее вместе с велосипедом над головой и быстро вынес из толпы. В проходном дворе я помог ей выпутать юбку, под которой, как я воочию убедился, действительно ничего не было — ни ног, ни ягодиц, ни всего, чему полагается быть! На прощание она подарила мне этот перстень, вскочила на велосипед и была, как говорится, такова.
Многослойный автобиографический роман о трех женщинах, трех городах и одной семье. Рассказчица – писательница, решившая однажды подыскать определение той отторгнутости, которая преследовала ее на протяжении всей жизни и которую она давно приняла как норму. Рассказывая историю Риты, Салли и Катрин, она прослеживает, как секреты, ложь и табу переходят от одного поколения семьи к другому. Погружаясь в жизнь женщин предыдущих поколений в своей семье, Элизабет Осбринк пытается докопаться до корней своей отчужденности от людей, понять, почему и на нее давит тот же странный груз, что мешал жить и ее родным.
В книге представлены 4 главных романа: от ранних произведений «По эту сторону рая» и «Прекрасные и обреченные», своеобразных манифестов молодежи «века джаза», до поздних признанных шедевров – «Великий Гэтсби», «Ночь нежна». «По эту сторону рая». История Эмори Блейна, молодого и амбициозного американца, способного пойти на многое ради достижения своих целей, стала олицетворением «века джаза», его чаяний и разочарований. Как сказал сам Фицджеральд – «автор должен писать для молодежи своего поколения, для критиков следующего и для профессоров всех последующих». «Прекрасные и проклятые».
Читайте в одном томе: «Ловец на хлебном поле», «Девять рассказов», «Фрэнни и Зуи», «Потолок поднимайте, плотники. Симор. Вводный курс». Приоткрыть тайну Сэлинджера, понять истинную причину его исчезновения в зените славы помогут его знаменитые произведения, вошедшие в книгу.
В 1960 году Анне Броделе, известной латышской писательнице, исполнилось пятьдесят лет. Ее творческий путь начался в буржуазной Латвии 30-х годов. Вышедшая в переводе на русский язык повесть «Марта» воспроизводит обстановку тех лет, рассказывает о жизненном пути девушки-работницы, которую поиски справедливости приводят в революционное подполье. У писательницы острое чувство современности. В ее произведениях — будь то стихи, пьесы, рассказы — всегда чувствуется присутствие автора, который активно вмешивается в жизнь, умеет разглядеть в ней главное, ищет и находит правильные ответы на вопросы, выдвинутые действительностью. В романе «Верность» писательница приводит нас в латышскую деревню после XX съезда КПСС, знакомит с мужественными, убежденными, страстными людьми.
Что делать, если ты застала любимого мужчину в бане с проститутками? Пригласить в тот же номер мальчика по вызову. И посмотреть, как изменятся ваши отношения… Недавняя выпускница журфака Лиза Чайкина попала именно в такую ситуацию. Но не успела она вернуть свою первую школьную любовь, как в ее жизнь ворвался главный редактор популярной газеты. Стать очередной игрушкой опытного ловеласа или воспользоваться им? Соблазн велик, риск — тоже. И если любовь — игра, то все ли способы хороши, чтобы победить?
Повесть — зыбкий жанр, балансирующий между большим рассказом и небольшим романом, мастерами которого были Гоголь и Чехов, Толстой и Бунин. Но фундамент неповторимого и непереводимого жанра русской повести заложили пять пушкинских «Повестей Ивана Петровича Белкина». Пять современных русских писательниц, объединенных в этой книге, продолжают и развивают традиции, заложенные Александром Сергеевичем Пушкиным. Каждая — по-своему, но вместе — показывая ее прочность и цельность.
Новая книга Софьи Купряшиной «Видоискательница» выходит после длительного перерыва: за последние шесть лет не было ни одной публикации этого важнейшего для современной словесности автора. В книге собран 51 рассказ — тексты, максимально очищенные не только от лишних «историй», но и от условного «я»: пол, возраст, род деятельности и все социальные координаты утрачивают значимость; остаются сладостно-ядовитое ощущение запредельной андрогинной России на рубеже веков и язык, временами приближенный к сокровенному бессознательному, к едва уловимому рисунку мышления.
Собрание всех рассказов культового московского писателя Егора Радова (1962–2009), в том числе не публиковавшихся прежде. В книгу включены тексты, обнаруженные в бумажном архиве писателя, на электронных носителях, в отделе рукописных фондов Государственного Литературного музея, а также напечатанные в журналах «Птюч», «WAM» и газете «Еще». Отдельные рассказы переводились на французский, немецкий, словацкий, болгарский и финский языки. Именно короткие тексты принесли автору известность.
Новая книга рассказов Романа Сенчина «Изобилие» – о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку. Эта книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что всё есть так, как есть.