Природа. Дети - [4]

Для Пришвина это интересный предмет размышления, психологического анализа поведения курицы.

«Как это понять? Не думаю, что курица способна обидеться на то, что получились утята вместо цыплят. И раз уж села курица на яйца, не доглядев, ей приходится сидеть, и надо высидеть, и надо потом выхаживать птенцов, надо защищать от врагов, и надо все довести до конца [...]. Нет, я думаю, этой весной Пиковая Дама была раздражена не обманом, а гибелью утят, и особенное беспокойство ее за жизнь единственного утенка понятно: везде родители беспокоятся о ребенке больше, когда он единственный...»

Замена в этом сообщении слов «об утенке» словами «о ребенке» акцентирует, что забота о потомстве — закон природы, которому равно подчинены и человек и курица.

Вдумчиво, проницательно исследует Пришвин мотивы поведения курицы, так же внимательно, как рассказывая о собаках или о тетеревиной матке. Писатель требует уважения к серьезности этих мотивов — родительская любовь!

После цитированного рассуждения жалостливо описывается первый родительский подвиг Пиковой Дамы:

«Но бедный, бедный мой Грашка! [...] с отломленным крылом он пришел ко мне на огород и стал привыкать к этой ужасной для птицы бескрылой жизни на земле». Пиковая Дама, заподозрив его в покушении на своего утенка, прогнала грача «и он больше ко мне после того не пришел».

Этот эпизод — перебивка, эмоционально и ритмически резко отличная от окружающего текста.

Своеобразие структуры рассказа и в том, что центральный эпизод предварен кратким изложением его уже во второй фразе, сразу после сообщения о непобедимости курицы: «Моему Трубачу стоило только слегка нажать челюстями, чтобы уничтожить ее (курицу.— А. И.), но громадный гонец, умеющий постоять за себя и в борьбе с волками, поджав хвост, бежит в свою конуру от обыкновенной курицы».

Комичность ситуации нагнетается: сам рассказчик сбегает от своей курицы.

«На днях вывел из дому погулять своего шестимесячного щенка Травку и, только завернул за овин, гляжу: передо мною утенок стоит. Курицы возле не было, но я себе ее вообразил и в ужасе, что она выклюнет прекраснейший глаз у Травки, бросился бежать, и как потом радовался — подумать только! — я радовался, что спасся от курицы!»

Рассказчик бежит даже не от курицы, а только от испуга, что она может появиться! Как будто очевидный гротеск? Нет! Мотивировка — забота о щенке — снова безупречна, и эпизод становится эмоциональной кульминацией рассказа. «Непобедимость курицы» убедительно подтверждена.

Автор снимает возможное подозрение, что ситуация вымышлена, не только натуральностью объяснения, но и указанием места — «за овином» и времени происшествий — «на днях», «было вот тоже в прошлом году».

А в прошлом году как раз и произошел самый комический эпизод. Трубач загнал зайца и вдруг вернулся «смущенный, с опущенным хвостом, и на светлых пятнах его была кровь».

Косцы, свидетели происшествия, смеясь рассказывали, что только Трубач приготовился схватить русака, «на него из овина вылетает большая черная курица — и прямо в глаза ему. И он повертывается назад и бежит. А Пиковая Дама ему на спину — и клюет и клюет его своей пикой [...]. Гонца расклевала обыкновенная курица».

В этой концовке лукавство писателя несомненно — не совсем это обыкновенная курица! Тем и замечателен рассказ, что его героиня резко индивидуализирована — изображено поведение не курицы вообще, а курицы с ярко выраженным характером, защищающей птенцов победным нападением на врага, которому ничего не стоило бы расправиться с ней.

Точке зрения рассказчика, утверждающего, что курица (подразумевается всякая курица) непобедима, когда защищает свое потомство, противопоставлено изумление косцов, оживленно обсуждающих происшествие. «Ну и дела!» — восклицают они, рассказывая, как Пиковая Дама обратила в бегство собаку.

4

Есть у Пришвина цикл — «Рассказы егеря» (т. 3, стр. 519—-542). Зовут егеря, как и автора, Михал Михалыч[8]. Но тут художник снова лукавит — с читателем, а может быть, и с самим собой. В некоторых вещах цикла егерь беседует с рассказчиком. Тем самым писатель лишает нас права отождествлять рассказчика с егерем Михал Михалычем. А что рассказчика всегда рискованно отождествлять с автором, мы уже говорили. Между тем рассказы егеря, и особенно характер его наблюдений, настолько пришвинские, так перекликаются с рассказами других циклов, что найти различие в строе рассказов этого и других циклов вряд ли возможно. Это своеобразная и, уж конечно, не случайная, а игровая путаница — еще один вариант диалогических отношений, на этот раз автора с самим собой.

Мне представляются особенно значительными в цикле два рассказа — «Еж» и «Гаечка».

«Еж» — о том как рассказчик принес домой ежика, которого нашел у ручья. Пусть ловит мышей. Сел писать рассказчик, а уголком глаза смотрит на ежа. Тот огляделся, выбрал себе место под кроватью и там затих.

«Когда стемнело, я зажег лампу и — здравствуйте! Ежик выбежал из-под кровати. Он, конечно, подумал на лампу, что это луна взошла в лесу: при луне ежи любят бегать по лесным полянкам. И так он пустился бегать по комнате, представляя, что это лесная полянка. Я взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко. Стало совсем как в лесу: и луна, и облака, а ноги мои были как стволы деревьев и, наверное, очень нравились ежу, он так и шнырял между ними, понюхивая и почесывая иголками задник у моих сапог» (т. 3, стр. 513).