Приносящая надежду - [30]

Ирка, Женя и Лена были хорошими подругами. Дружба была проверена и временем, и проблемами, и радостями. Лена полагала, что лучше и быть не может, пока на ее голову не свалился Маркус, а там и остальные. Наверное, в ее нынешнем отношении к друзьям было чересчур много эгоизма. Они заботились о ней, но не наоборот. Вот больное плечо помазать разрешали, куртку заштопать, рану перевязать, а в теплую погоду и возле теплой речки и посуду после ужина помыть, но не больше. Лена не оставляла попыток делать для них больше, даже готовить немножко научилась, только как она ни старалась, у мужчин почему-то супы получались существенно вкуснее, а изящно нарезанного хлеба с сыром им не требовалось: вот уж ерунда, каравай можно просто наломать… и Лена соглашалась: хлеб, которого не коснулся нож, почему-то был вкуснее, особенно свежий и уж тем более горячий. Пару раз застав ее за стиркой своих рубашек, мужчины устраивали грандиозные скандалы и клялись, что если она не прекратит, они начнут ее трусики стирать по очереди, и Лена сдалась. Мужчины попались какие-то очень уж самодостаточные… И такие заботливые, даже насмешник Гарвин. И это было до того приятно, что слезы на глаза наворачивались. Маркус даже сказал как-то, что если она до сих пор умудряется ценить их заботу, а не считать ее чем-то само собой разумеющимся, то ему хочется о ней заботиться и впредь. Ну вот что тут скажешь? Хочется ему. Ей ведь тоже хотелось! Ей хотелось стирать им рубашки и чистить сапоги, пока они добывают для нее ужин и дрова для костра, ставят палатку и таскают траву и ветки, чтобы ей помягче спать было. Бесполезно. «А мы тоже хотим есть, едим намного больше, чем ты, и у огня погреться любим. Так что о себе заботимся ничуть не меньше. Что нести? Ага, сейчас, ты палатку потащишь, а я рядом просто так пойду. Ты хоть понимаешь, что мне три этих палатки нести легче, чем тебе этот твой мешок с одеждой? Ты понимаешь, что мы просто сильнее? По природе?» И все. В Новосибирске такие мужчины не водились. У Ирки муж был, конечно, во многом скотина порядочная, но деньги добывал, домой приносил (почти все), однако при этом его не волновало, что Ирка тоже работает, ему был необходим горячий ужин, белье, рубашки, носки, выглаженные штаны, и по ночам желания и настроения Ирки он учитывал не очень. Комаровский был почти идеалом: домашние дела на мужские и женские не делил, Женьке помогал так же легко и естественно, как помогал Лене Маркус, не гнушался приготовить ужин, если приходил раньше Жени, и постирать, и к пацанам в школу на родительские собрания бегал. Зарабатывал, правда, не так чтоб, но подруги Лене достались неглупые. Ирка зато щеголяла в норковой шубке (Велихов денег не жалел и десятую розовую кофточку лишней не считал), а Женя дома не уматывалась. Лену в качестве подруги жены одобряли оба мужа. А что? Женщина положительная, не вертихвостка, не надоеда, не кокетка и вообще…

Не верилось, что в жизни Ирки и Жени прошли минуты. Не верилось, что мама едва успела картошку почистить в суп, она непременно варила на обед суп и пилила Лену, что та суп не ест. Эх, мама, видела б ты, как дочка суп рубает прямо из котелка, подставляя под ложку толстенный кусок хлеба… Минуты — и годы. А если и там — годы? Тогда ведь тем более ничего не изменить.

Вот еще одно оправдание для самой себя. Почему шут находит ее забывчивость естественной? Что тут естественного — забыть близких? Ей-то и сказки рассказывали, и в зоопарк водили, у нее замечательные родители и прекрасные друзья…

Проснулся шут и первым делом начал снимать с нее ночную рубашку, но без всяких эротических целей: посмотреть, как выглядят ее синяки. Синяки ему не понравились очень, он задумался, нахохлился, потер переносицу.

— У меня или Маркуса уже светлеть бы начали, а у тебя вон еще какой черный… Лена, надо бы…

Без намека на стук вошел Гарвин. За это Лена наградила его взвизгом и швырянием сапога. Гарвин-то сапог поймал, а вот у Лены от резкого движения выступили слезы на глазах. Шут загородил ее и недобро напомнил:

— Тебя, кажется, просили стучать, прежде чем войти.

Гарвин отстранил его, точнее попробовал отстранить, шут уперся, и эльф просто отшвырнул его в сторону. Лена собралась было возмутиться, но в светло-голубых глазах была такая тревога, такая озабоченность, что возмущение застряло на полдороге. Не задержав на Ленином бюсте даже секундного взгляда, Гарвин принялся рассматривать синяки, осторожно поводил над ними ладонями — Лена почувствовала холод — и облегченно вздохнул:

— Ну теперь, полукровка, ты можешь дать мне в глаз.

Шут, сердитый и колючий, завернул Лену в одеяло.

— Ты же знаешь, она смущается.

— А ты знаешь, что меня ее сомнительные прелести не волнуют. Но волнуют возможные переломы. Аиллена, в одном ребре все-таки трещина. Давай исцелю…

— Это опасно для жизни? — сухо спросила Лена, не обидевшись на «сомнительные прелести».

— Ты знаешь, что ничуть. Но больно. А ты плохо переносишь боль. Даже для человека.

— Тогда обойдусь. Кто тебя позвал?

Гарвин помедлил, помялся, но все-таки сказал:

— Разве не ты?

Шут перестал застегивать штаны и сел на кровать: