Принцессы, русалки, дороги... - [53]

Вернувшись на родину, Антонин в течение трех лет писал Энн-Мари. Его родители одобряли эту переписку и не одобряли предполагаемой женитьбы на той девушке, которая уже считалась его невестой; Антонин так и не женился на ней: девушка умерла в 1920 году; по странному совпадению, в том же году умер и жених Энн-Мари.

— Судьба как будто все время настаивала, чтобы мы с Антониной были вместе, — сказала француженка.

В 1924 году Антонин приехал в Париж просить руки Энн-Мари, но она уже четыре месяца была замужем за господином Мароном. Спустя некоторое время Антонин тоже женился.

Когда у супругов Марон родился первенец — Клод, Энн-Мари написала об этом своему другу. А когда Клод подрос, Энн-Мари предложила, с согласия мужа, чтобы мальчик для совершенствования иностранного языка поехал на несколько лет в семью Антонина, а его дочка приехала бы в Париж.

Но Антонин ответил, что это невозможно: жена не хочет, она до сих пор ревнует его к Энн-Мари. Переписка снова оборвалась.

Потом разразилась вторая мировая война. Супруги Марон были участниками движения Сопротивления. Однако Энн-Мари пользовалась каждым случаем, чтобы узнать хоть что-нибудь о своем друге. Вести доходили. Смутные. Неопределенные.

Когда родина Антонина стала социалистической республикой, семья Марон отпраздновала это событие, а Энн-Мари решила начать работу в качестве активистки-общественницы в обществе культурных связей с родиной своего друга.

Встреча в гостинице с очень уже пожилым статным человеком, в котором Энн-Мари узнала Антонина, перевернула — так очень молодо и радостно заявила француженка — всю ее жизнь.

Теперь, когда Энн-Мари приезжает на родину Антонина, как деятельница общества по культурным связям, она звонит своему другу, и они вместе гуляют по городу.

— Хотя ему уже семьдесят шесть, но жена по-прежнему ревнует его. Она немножко моложе меня, ей шестьдесят, и она очень ревнива!

Обычно Энн-Мари и Антонин не заходят ни в кафе, ни в театр. Они просто бродят по улицам.

— В гостинице Антонин оказался тогда потому, что сопровождал делегацию, — объяснила француженка. И добавила: — Он по-прежнему иногда пишет стихи!

Оказывается, стихотворение о судьбе, дара которой он вовремя не оценил, Антонин написал совсем недавно.

Энн-Мари порозовела, говоря это. И совсем смутилась, когда сказала:

— Он называет меня Аничка. Он шутит, что мое имя включено в его имя!

Я спросила:

— Ну, а какой самый интересный момент в вашей жизни? Может быть, когда вы увидели вашего Антонина в гостинице?

— Нет! Что вы! Самые интересные минуты у нас с ним теперь!

Уже накануне своего отъезда — она уезжала на день раньше меня — Энн-Мари прибежала в мою комнату сияющая.

— Вы не поверите, что произошло только что!

Оказывается, она пошла на почту позвонить в то почтовое отделение, которое находится недалеко от дома Антонина, чтобы узнать: не приехал ли он? Энн-Мари услышала, как на другом конце провода телефонистка спросила — есть ли кто-нибудь на почте, знающий французский? И вдруг, сама не веря своим ушам, Энн-Мари услышала голос Антонина. Еще не осознав как следует, что это именно он, она задала свой вопрос об адресе.

— Так это я сам!

Антонин случайно именно в эту минуту зашел на почту за газетами.

— Я так удивилась и растерялась, что почти ни слова не могла произнести! Мы только смогли условиться, когда встретимся завтра, у какого памятника. Знаете что, поедем вместе! Вы увидите моего Антонина. Познакомить вас с ним я не могу, у нас и так мало времени, но вы его увидите!

Я согласилась.

Кружила первая легкая метель, подсвеченная неожиданно ясным закатом. А эти двое — не под руку, нет, взявшись за руки, — быстро шли по улице мне навстречу, громко разговаривая, смеясь и не обращая никакого внимания на окружающих.

ЯНТАРНАЯ БРОШКА

В окнах вагона была спокойная цветущая Бельгия. Розовые весенние яблони и кусты бело-лиловой сирени подступали к самому полотну железной дороги. За садиками виднелись аккуратные и нарядные, как пирожные, коричневые трехэтажные дома: светлые ставни, удивительно белые крылечки, красноватые остроконечные крыши. Между домами шли аллеи каштанов и тополей, а подальше лежали, сочно-зеленые поляны, украшенные сытыми коровами, похожими на монументы.

И снова — чистенькие-чистенькие дома и сытые-сытые коровы. И наверно, довольные-довольные люди в домах?

В Льеже поезд стоял десять минут. Из нашего вагона «Москва — Париж» я вышла в соседний, пытаясь догнать пробежавшего туда официанта с бумажными стаканчиками кофе.

В соседний вагон садились пассажиры, едущие в Париж. С трудом взгромоздилась по вагонным ступенькам дама с двумя чемоданами. Несмотря на свою неженскую ношу, она выглядела именно дамой — женщиной, не позволяющей ни себе, ни другим забывать о том, что она относится к прекрасному полу. На ней было изящное светло-зеленое шерстяное пальто, соломенная шляпа шоколадного цвета с большими, сильно загнутыми кверху полями, серьги — коричневые с голубыми сердцевинками.

Раздраженно и энергично дама ругала по-французски бельгийское обслуживание:

— Кэль серви́с! Персон не сав рьен! («Какое обслуживание! Никто ничего не знает!»)