Принцесса специй - [52]

Но когда позже я вошел, после того как он уже уехал на работу, то увидел, что фотография лежит лицом вниз на кафеле. И вот, посмотри!

Он указал трясущимся пальцем.

С трепетом я взглянула и увидела трещину, серебристую и прямую, как пущенное копье, разделяющую фотографию напополам, отделяющую Гиту от ее Хуана.

Я удаляюсь во внутреннюю комнату, где провожу ладонью по полкам со специями силы, ожидая какого-нибудь знака. Но специи безмолвствуют, и мне остается положиться только на сумятицу в моих женских мозгах.

Тило, что делать?

Минуты падают к моим ногам, безжизненные и ледяные. Никакого ответа. Через стенку я слышу, как дедушка Гиты дает советы покупателям. В его голос вернулось немного прежней уверенности:

— Я вам говорю, от чана даль образуются газы, лучше вместо нее брать тур.

— Что значит, ваш муж отказывается есть? Варите до смягчения, вмешайте туда побольше жареного лука и листочек дхания — и он пальчики оближет и еще попросит.

«Маска, — размышляю я, — нежелание признать ошибку. Наверное, он прав. В отчаянной ситуации приходится прибегать к хитрости».

Я обыскиваю полки, пока не обнаруживаю нечто, плотно завернутое в кору дерева, и рядом щипчики с серебряными кончиками. Крайне осторожно я разворачиваю сверток, стараясь не коснуться его содержимого. И смотрю, как оно оживает, кантак, растение с шипами — маленькими, как волосок, иголочками, в которых содержится яд.

Щипчиками я выдираю три волоска и кладу их на точильный камень. Я отмеряю нужное количество топленого масла и меда для смягчения жжения, толку их вместе, заливаю в маленькую бутылочку.

Когда я снова вхожу, дедушка Гиты стоит прямо, по-военному, у прилавка, барабанит пальцами по стеклу.

— Ох, диди, ты долго. Нет-нет, я не к тому, что я против, ни капельки не утомился, я бы даже сказал, наоборот. Мне просто кажется, это хороший знак — значит, ты нашла для нас как раз то, что нужно.

— Ты сказал, что все сделаешь ради Гиты, чтобы вернуть ее в семью. Ты уверен?

Он кивнул.

— Тогда смотри: это добавь себе в рис во время обеда и ешь его, медленно пережевывая. Это обожжет тебе горло глубоко внутри и через некоторое время вызовет спазмы, может быть, на несколько дней. Но на один час твой язык станет «золотым».

— Как это? — спрашивает дедушка Гиты, но в его глазах уже заискрилась надежда, смешанная со страхом, я вижу, он помнит старые сказки.

— Что бы ты ни сказал в этот час — люди тебе поверят. Что бы ты ни попросил — они сделают. И тогда…

И я сказала ему, как дальше следует поступить. Провожая его до двери, я напутствовала:

— Используй эту возможность аккуратно. У тебя она одна. И учти — боли будут сильными.

Он распрямил плечи, поднял голову. И я увидела, что дедушка Гиты — человек маленького роста, что он всегда был таким, несмотря на свои громогласные речи. Но сегодня в его глазах появилось величие.

— Самые горькие муки буду счастлив принять, — сказал он скромно и мягко закрыл за собой дверь.

Я подождала, пока все посетители не ушли, пока мошки не слетелись на свет к двери и я не услышала, как их тельца с глухим стуком ударяются о раскаленное стекло лампочки. Пока луна, словно игрушечная, не повисла в моем окне, прямо посередине, будто на невидимой ниточке, и шум часа пик не был поглощен жуткой ночной тишиной, и уже прошло много времени с часа закрытия. И тогда я уже не могла больше прятаться от страха, который все это время лежал холодным комочком в самой глубине сердца: Харон не придет. Ни сейчас. И, может быть, уже никогда.

Как теперь я могу что-то исправить? Как спасти его от этого мрака, протянувшего к нему свои алчные руки?

Ответ явился с такой быстротой и такой однозначный, что это удивило меня и ясно показало, что я уже не та Тило, что покинула остров.

Надо идти к нему. Да, еще раз выйти из магазина, в Америку.

Но как же Мудрейшая?

Внутренний голос знает мои слабые места. Или ты так и будешь сидеть здесь сложа руки и ждать, когда случится непоправимое, — надавил он. — Неужели ты думаешь, что Мудрейшая на твоем месте смогла бы и захотела бы поступить иначе?

Я вижу ее лицо: глубокие бороздки пересекают лоб, уголки рта и когда она смеется, и когда сердится. Глаза порой темные и спокойные, порой искрятся иронией. Одновременно доброй и едкой. «Глаза, которые, когда она в сильном гневе, могут прожечь твою кожу», — говорили старшие ученицы.

Я не могу утверждать с уверенностью, что она бы этого хотела, но точно знаю, как бы она поступила. Так, как должна поступить и я.

Я еще немного подумала, прежде чем окончательно решилась на свой план, и это решение оказалось мучительным, как будто мясо отрывали от костей.

Если бы вы меня спросили, почему я пошла на это, я смогла бы ответить только одно. Я, державшая руки Харона в своих, слышавшая, как неистово в них бьется надежда, — не могу позволить ночи накинуть на него свою чернильную сеть.

Я должна попробовать хотя бы что-то предпринять. Это протест, это сила сострадания? Может, кто-то знает лучше, но для меня они всегда шли бок о бок: их кровоточивые края так проникают друг в друга, что они становятся одного цвета.

Но теперь передо мной еще одна трудность — как мне найти Харона. Адреса у меня нет, а когда я послала зов, он вернулся бумерангом, врезавшись в мое сознание с такой силой, словно я со всех сторон окружена глухой каменной стеной. В моей голове зашумело от сотрясения и от вопроса, который я не могу оттолкнуть: ну что, Тило, твоя сила покидает тебя?