Принцесса специй - [19]

Я было начала говорить, что уже закрыто, но вдруг посмотрела на него — и не смогла отказать.

Не то чтобы я никогда не видела американцев. Они все время приходят: это личности, похожие на профессоров, в твидовых костюмах, протертых на локтях, или профессорш в длинных юбках строгих землистых цветов; это приверженцы культа Харе Кришна в измятых белых куртас[55] с бритыми головами; нагруженные рюкзаками студенты в давно не стиранных джинсах; последние оставшиеся в природе хиппи с грязными прилизанными патлами и в фенечках. Они приходят за свежими семенами кориандра, конечно, экологически чистого, им нужно беспримесное топленое масло гхи для некармической диеты, они берут вчерашние барфис[56] за полцены. Или, понижая голос, хрипло вопрошают: «Эй, леди, есть гашиш?»

Я даю им то, что они просят. И забываю о них.

Иногда меня гложет любопытство. Как, например, когда заходит Квеси. У него кожа темная, как вино, волосы — тугие завитки ночных облаков. У него бесшумная поступь воина, от его тела всегда исходит бесстрашие и грациозная сила, так что меня мучает желание спросить, что он для этого делает.

И откуда этот шрам, молнией прорезающий его лоб, и эта выпуклость от сломанного и выправленного сустава на его левой руке.

Но нет. Это не дозволяется.

— Помни, зачем ты здесь, — говорила Мудрейшая, — Чтобы помогать людям своей расы, им и только им. Другие пусть себе идут своим путем.

Поэтому я позволяю шумной суете магазина заглушить биение сердца этого человека, хранящего свою историю. — Я не подпускаю близко к себе его желания, которые окрашены просто, словно поляны детства. Я взвешиваю и упаковываю то, что он купил: порошок горбанзо,[57] молотый тмин, два пучочка кинзы. Одобрительно киваю: «Хорошо» — когда он говорит, что собирается приготовить пакорас[58] для своего старого друга, и без лишних слов махаю ему на прощание. И все время держу дверь своего любопытства крепко захлопнутой.

Но с этим американцем у меня возникает странное чувство — у меня не получится вести себя с ним так же отстраненно. Не из-за того, как он одет: строгие черные брюки, черные ботинки, простая черная кожаная куртка — хотя даже я, столь мало в этом понимающая, определила, что все это вещи очень дорогие. Не из-за того, как он держался: в стройном теле свободная непринужденность, одна рука небрежно засунута в карман, сам слегка покачивается на каблуках. Не из-за его лица, хотя оно поневоле притягивало взгляд: острый подбородок, высокие косые скулы, выдающие в нем упрямство, густые иссиня-черные волосы, ниспадающие на лоб с небрежной элегантностью. И глаза — очень черные, с искорками, мерцающими в глубине. Ничто в нем не говорило, что он одинок, кроме вязкой, как паутина, мысли в углу моего сознания, возникшей и поразившей меня.

Затем мне стало ясно. Когда я смотрю на человека, то всегда понимаю, чего он желает. Мгновенно.

— О, я только хотел взглянуть, — ответил он на мой вопрос, заданный старческим голосом, который внезапно показался мне слишком уж скрипучим. — Только взглянуть. — Он странно улыбнулся одними кончиками губ и так посмотрел на меня из-под прямых бровей, как будто увидел настоящую меня под моей личиной, и ему понравилось увиденное. Хотя этого, конечно, не может быть.

Он продолжал смотреть мне прямо в глаза, а до сих пор так смотрела только Мудрейшая.

Что-то дрогнуло внутри меня, как будто зашитая ткань вдруг начала прорываться.

О, вкус опасности.

Его — я не могу прочесть. Я пытаюсь всмотреться в его суть, но ничего не вижу, словно меня обволакивает шелковое облако. И все, что я получаю вместо желанного знания, — это его поднятая бровь, как будто он находит мои попытки забавными, хотя, конечно, глупо с моей стороны даже подумать, что он знает, что я хотела сделать.

Но мне бы хотелось. Хотелось, чтобы он узнал. И, узнав, удивился. Сколько прошло времени с тех пор, как кто-то смотрел на меня хоть с каким-нибудь выражением, кроме равнодушия. Или благоговейного страха. Когда я подумала об этом, чувство одиночества наполнило мою грудь, затопило, навалилось, как еще одна тяжкая ноша, болезненный груз. Вот так так. Я и не знала, что Принцессы могут ощущать себя такими одинокими.

Я тоже внимательно посмотрела на Американца. Я считала, что никогда не посмотрю ни на что и ни на кого, кроме специй, с таким вниманием, но увидела его и теперь уже не знаю.

Хочу сказать ему это. Хочу верить, что он поймет.

В моей голове отзвук, как песнь камней. Принцесса должна вырвать из своей груди все собственные желания и заполнить образовавшееся пространство нуждами людей, которым она обязалась служить.

Это же мой собственный голос, из времени такого давнего и места такого далекого, как будто они и не существовали. Мне хотелось бы так и думать. Но…

— Хорошо, взгляните, — говорю я Американцу очень деловым тоном. — А мне нужно готовиться к закрытию.

Чтобы занять себя чем-нибудь, я перекладываю пакеты с пападами, пересыпаю рава[59] в бумажные мешки и аккуратно наклеиваю этикетки, передвигаю ящик атта на место по другую сторону двери.

— Постойте-ка, давайте я помогу.

И прежде чем я успела подумать, что его голос похож на нутовую муку, замешанную с сахаром, как его рука уже на ручке ящика, касается моей.