Принцесса Клевская - [148]

– Что я слышу, сударыня? – воскликнул принц. – Вы обвиняете меня в том, что я рассказал о случившемся между вами и мною, и сообщаете мне, что это стало известно? Не буду оправдываться, что проговорился; вы не можете этому верить и без сомнения приняли на свой счет то, что вам сказали о ком-то другом.

– О, на свете нет другой такой истории, – возразила она, – нет другой женщины, способной на подобный поступок. Такую вещь нельзя придумать случайно, ее нельзя вообразить, такая мысль никому не приходила на ум, кроме меня. Дофина рассказала мне всю эту историю; она узнала ее от видама де Шартра, а тот – от господина де Немура.

– Господин де Немур! – воскликнул принц Клевский, не удержавшись от жеста, выражавшего волнение и отчаяние. – Как! Господин де Немур знает, что вы его любите и что я это знаю?

– Вам по-прежнему угодно остановить свой выбор скорее на господине де Немуре, чем на ком-нибудь другом, – отвечала она. – Я сказала вам, что никогда не стану подтверждать или развеивать ваши подозрения. Мне неизвестно, знает ли господин де Немур, какую роль я играю в этой истории и какую вы ему приписываете; но он рассказал ее видаму де Шартру и прибавил, что узнал ее от одного из своих друзей, который никого не назвал. Должно быть, этот друг господина де Немура – один из ваших друзей, и вы доверились ему в надежде прояснить свои сомнения.

– Есть ли на свете друг, которому хотелось бы сделать такое признание, – возразил принц Клевский, – и кто был бы готов прояснять свои сомнения ценой рассказа другому о том, что хотелось бы скрыть от самого себя? Подумайте лучше, мадам, с кем вы говорили. Более вероятно, что это вы, а не я, проговорились о нашей тайне. Вы не смогли совсем одна справляться со своим смятением и искали утешения, жалуясь какой-нибудь наперснице, которая вас и предала.

– Не довершайте удара, – воскликнула она, – не будьте столь жестоки, чтобы обвинять меня в вашем собственном проступке. Неужто вы можете меня в нем подозревать, и, коль скоро я оказалась способна рассказать обо всем вам, способна ли я рассказывать об этом кому-то другому?

Признание, которое принцесса Клевская сделала мужу, было столь неоспоримым свидетельством ее искренности, и она столь убедительно отрицала, будто доверилась кому бы то ни было, что принц Клевский не знал, что и думать. С другой стороны, он был уверен, что сам не рассказывал ничего; такой случай нельзя угадать извне, о нем можно только узнать; следовательно, он должен был стать известен от одного из них двоих; но самую жгучую боль ему причиняла мысль о том, что кто-то овладел этой тайной и что слухи о ней, очевидно, скоро распространятся.

Принцесса Клевская рассуждала почти так же, ей казалось равно невозможным и чтобы муж ее проговорился, и чтобы он промолчал. Слова господина де Немура о том, что любопытство могло толкнуть мужа на неосторожные шаги, казались ей столь точно подходящими к состоянию принца Клевского, что она не могла поверить, будто такую вещь можно сказать наугад; и их правдоподобие заставляло ее думать, что принц Клевский злоупотребил ее доверием. Они оба были так погружены в свои размышления, что долго оставались безмолвны и нарушили молчание лишь затем, чтобы снова повторить все то, что уже много раз сказали, и оставались умом и сердцем холоднее и дальше друг от друга, чем когда-либо прежде.

Нетрудно вообразить, в каком состоянии провели они ночь. Принцу Клевскому потребовалась вся его стойкость, чтобы сносить несчастье видеть женщину, которую он боготворил, питающей страсть к другому. Мужество его покидало; ему даже казалось, что он и не должен хранить мужество в обстоятельствах, когда его гордость и честь оскорблены столь глубоко. Он уже не знал, что думать о своей жене; не мог решить, какое поведение должен указать ей и как должен вести себя сам; со всех сторон ему виделись только бездны и пропасти. Наконец, после долгих часов тревог и сомнений, помня, что вскоре ему предстоит отправиться в Испанию, он принял решение не делать ничего такого, что могло бы подтвердить догадки или знание о его несчастье. Он пошел к принцессе Клевской и сказал ей, что нужно не выяснять, кто из них выдал тайну, а внушить всем мысль, что история эта – небылица, к которой она не имеет отношения; что от нее зависит убедить в том господина де Немура и других; что ей нужно всего лишь обходиться с ним так сурово и холодно, как заслуживает того мужчина, выказавший свою любовь к ней; что таким поведением она без труда разрушит его веру, будто она питает склонность к нему; что при этом она не должна заботиться о том, что он может подумать, ибо если впоследствии она не проявит ни малейшей слабости, то все его мысли развеются сами; и что прежде всего ей следует ездить в Лувр и на все вечера, как обыкновенно.

Произнеся эти слова, принц Клевский покинул жену, не ожидая ответа. Она сочла весьма разумным все, что он сказал, а ее гнев на господина де Немура позволял ей думать, что ей нетрудно будет все это исполнить; но ей казалось тяжело присутствовать на всех свадебных церемониях и появляться там со спокойным лицом и нестесненным сердцем; однако поскольку она была назначена нести шлейф дофины и в этом ей было оказано предпочтение перед многими другими знатными дамами, то она не могла отвергнуть такую честь, не наделав много шума и не заставив искать тому причины. Итак, она решилась сделать над собой усилие; но весь остаток дня она провела, готовясь к этому и предаваясь волновавшим ее чувствам. Она заперлась одна в своем кабинете. Из всех ее зол более всего терзало ее то, что она имела повод негодовать на господина де Немура и никаких оснований его оправдывать. Она не могла сомневаться в том, что это он рассказал всю историю видаму де Шартру; он сам в том признался; а то, как он об этом говорил, также не оставляло сомнений, знает ли он, что речь идет о ней. Как объяснить такую неосторожность и что сталось с особенной скромностью герцога, которая так ее трогала?